Клинок Тишалла

Длинным темным коридором он вышел на слепящее солнце: арена до сих пор была открыта небесам и почти не изменилась с того, первого дня Успения. По низким ступеням он спускается к парапету над ареной, и всякий раз, когда я просматриваю запись, мне кажется, что он вот-вот сиганет через перила, чтобы приземлиться на песок.

Но он остается на месте.

Кейн тяжело вздыхает, и лицо его каменеет понемногу. Оглянувшись, он проходит вдоль рядов сидений, покуда не устраивается в одной из герцогских лож – той, что принадлежала покойному Тоа-Сителю. Садится, облокотившись на колени, и глядит на арену.

Очень долго.

И снова запись не содержит актерского монолога, не дает и намека на то, какие мысли блуждали в голове Кейна. Только сердце переходило временами на адреналиновый галоп, да обжигала глаза непролитая слеза.

– Проблема со счастливыми концовками, – бормочет он наконец, – в том, что ничто по-настоящему не кончается.

Аминь.

Снова долгая-долгая пауза, покуда Кейн смотрит в небо, будто пытается разглядеть в нем образы сошедшихся в бою богини и бога; потом устремляет взгляд на арену – почти в самый ее центр. К алтарю.

– А Ламорак? – произносит он затем. – Этот сучий потрох теперь тоже бог?

Разумеется.

– Исусе!

Нет. Скорее Иуда. Ламорак станет покровителем предателей, ревнивцев, всех, кто таит в сердцах грех и замышляет тайное злодейство. Отравителей.

Наемных убийц.

– Класс! – бурчит Кейн, горько скривившись. – Это типа для меня особый подарок?

Нет ответа.

– А как насчет Берна?

Увы, нет. Берна я не храню в душе своей. Какая жалость, из него вышел бы отменный бог войны, не находишь? Во многих отношениях он так подобен Аресу…

Тут уже Кейн не находится с ответом.

– А что с Ханто Серпом? – бормочет он задумчиво. – Он… ты… начинал карьеру некромантом, ведь так? Бог смерти?

Красоты.

Кейн фыркает.

Забавно, да? Человечек столь уродливый, что мне нестерпимо было им оставаться, однако красота была единственной его страстью. Даже сейчас ничто другое не трогает его.

Кейн качает головой:

– Хреновая какая-то работенка. Ты же начинался с него, верно?

Вот поэтому он главный в моем пантеоне, Кейн.

– Главный? Бог красоты?

С твоего разрешения, я отвечу словами Китса:

Истина прекрасна,
Как верна красота; вот все, что знаешь ты,
И все, что должен знать.

Кейн откидывается на спинку сиденья, глядя в небо и размышляя; думаю, задремывает ненадолго, потому что глаза его закрываются на какое-то время, и после этого тень стены всползает по восточным трибунам.

Когда он заговаривает снова, голос его звучит почти – только почти – спокойно.

– Что это за хрень с «владыкой Кейном»? – лениво интересуется он.

Сухой голос отвечает без запинки, словно и не было долгой паузы:

Всего лишь ничтожный символ моей признательности. Дети мои станут обращаться к тебе подобным образом до скончания дней твоих в знак великой чести.

– Сворачивай балаган. Я не хочу быть ничьим владыкой. Я Кейн. Этого довольно.

Пауза. Затем:

Возможно. Но как же мне выразить, насколько я тебя ценю, и показать, что ты сделал для меня? Какой награды будет довольно?

– Можешь оставить меня, на фиг, в покое.

Ох, Кейн, разве это удавалось хоть одному из нас?

Кейн молчит.

Предложить тебе работу?

– Какую работу?

Не хочешь стать Императором?

– Господи Исусе, нет! – вскрикивает Кейн и разражается хохотом. – Это у тебя называется наградой?

Но Империи нужен правитель, и многие посчитали бы почти неограниченную власть…

– Мне довольно собственной, – отвечает Кейн. – Не забыл?

Запнувшись:

О да.

– Навесить на меня невыполнимую работу? Очень весело. Блин. И знаешь, всякий раз, как я к тебе нанимаюсь, это плохо кончается для нас обоих.

И снова: о да! А как насчет вечной юности?

Кейн моргает, изумленный:

– А тебе это под силу?