Ключ от пианино

Темно-зеленая плитка немецкого шоколада, с изображением экстатически- радостной белки в окружении лесных орехов, успешно заменила нам и теорию, и практику, и полноценный обед, вместе взятые. Мы вышли из кафе и отправились в полуконспиративный книжный магазин, адрес которого знала только Ольга, потому что всегда после работы в пятницу покупала там свою порцию пухлого дурмана, сорокастраничный «Melody Маker», и видеокассеты прямиком из американских магазинов, с которых московские продавцы даже не потрудились содрать желтые круглые стикеры «best sale 10$». И вот, на выходе или на входе, на ржавых ступеньках заветной пещеры или спускаясь в сумеречное метро, я и обронила свой белый пояс – и мне это было совершенно все равно, птица Сирин возродилась из пепла, и я опять заслушалась, не смея сглотнуть слюну.

У нее была странная голова. Она была старше нас всех на два года, перешла на журфак с иняза, но и здесь интересовали ее прежде всего языки и литература − при том, что она куда успешней, чем я, писала рефераты на темы вроде «Сравнительный анализ финансовых СМИ в Америке» или какой-нибудь «Петр Кропоткин – публицист и географ». В школе училась на твердые тройки, а на курсе была освобождена от годового зачета по логике до того, как он вообще был добавлен в приглашение на казнь, то есть в список экзаменов второй сессии. «Это какой-то феномен, – вздохнула логик Глушкова. – На семинарах не были, учебника нет, а три контрольных написали лучше всех…»

В семье Серафимовой феномен передавался, очевидно, по женской линии, потому что Ольгина мать, например, приходила со своего факультета восточных языков к подруге на мехмат, и, будучи до нелепого похожей на подругу, сдавала за нее зачет по высшей математике – «ради дружбы».

Серафимова, впрочем, ради дружбы ничего такого не делала и вообще близка ни с кем не была, – может быть, как раз потому, что не скрывала своего презрения к мозгам обычных первокурсниц. Приходила первой, доедая бублик с кофе, бросала толпе рудиментарное «здрасьте» и шла на галерку – всегда особняком, на последней парте, с Поляковым в голове.

Это, конечно, она отыскала его – точнее, нашла повод лишний раз поглазеть на загорелые скулы профессора, записавшись в учебной части каким-то чудом на его магический киносеминар, хотя запись уже больше не велась, да и в общих списках он… не то что не значился, но значился под каким-то нелепым номером, вроде Поляков 2/13 или Поляков ЗАБ/11. О поляковских лекциях по античке, на которые было много званых, знали все. А вот семинаром наслаждалось как раз мало избранных, в которые Серафимова, разумеется, и зачислилась – ну и меня с собой тоже прихватила. И с этого-то все и началось.

На лекциях Поляков неистово ругал официальный учебник, ходил по рядам, смотрел в тетради, включал и выключал люстры в аудитории, чтоб продемонстрировать студиозусам эффект от чтения Овидия в оригинале, заставлял опоздавших маршировать под «Турецкое рондо», цитировал Библию, которую привез из Вашингтона… Американское прошлое Полякова очень шло его внешности, чем-то он был похож на Джона Кеннеди, только помягче чертами и светлее мастью, как если бы Джона вдруг нарисовал Нестеров – нелепое сравнение, но оно-то, бывает, и передает точней всего милые черты.

На семинаре он, напротив, говорил мало, разрешал присутствующим высказывать свое мнение, приносил фильмы в оригинале, листал с нами свежие американские киножурналы, был совсем не убийца и злодей, как шипели про него бледные тени, выползая из душной камеры с табличкой «Идет экзамен: Античная литература», – нет, Поляков был прежде всего волшебник, глядел на нас лукаво, облокотившись на туманное зеркало профессорского стола, и что ни спроси, все умел, все делал… Студентом играл в театре, а в армии решил со скуки устроить киноклуб − устроил, и клуб до сих пор в том городе работает, успел построить дом, перевести книгу с греческого, выпустить в Омске журнал, посадить в Крыму виноградник… И теперь вот руководил какой-то немецкой фирмой… что за фирма, никто не спрашивал, только знали, что владеет ей некий Хельмут, но Поляков там за хозяина и его слово для осторожного Хельмута – закон.

Но увы, как только увесистые часы Полякова начинали отсчет драгоценным минутам семинара, Cерафимова, глядя на милое лицо, теряла дар речи и, соответственно, в дебатах не участвовала. К весне я убедилась, что она ходила только на Полякова, другие занятия пропускала напропалую, пропадая на службе в адвокатском бюро, у какого-то Мазая (совсем не дед, а швейцарец, вздохнула Серафимова). К письменной работе, которую Поляков просил нас подготовить, она до весны не приступила, мучимая паранойей написать для него посредственно – и в результате не написала ничего. Кино для Серафимовой, при всей ее блестящей осведомленности о послужном списке Курасавы, стало лишь «залогом свиданья верного», как сказала уже однажды прелестная героиня Пушкина.

− А ведь он женат, – вскользь и как будто равнодушно заметила Серафимова.

− И счастлив? – спросила я.

− Да.

− Плохо! – сказала я.