Ключи Марии

– Иногда мне кажется, что я знаю то, чего не знает никто. Не уверена, откуда берется это ощущение. Иногда я могу предсказать то, что вот-вот произойдет, а иногда все вокруг меня покрывается густой мглой. И лишь отдельные слова или звуки пробиваются ко мне снаружи, из этой мглы. Вы спрашивали меня: кто я? Если скажу: что не знаю – это не будет правдой, но и не будет ложью. Я же действительно не знаю, кто я, но в голове порою мелькают кадры из фильма, в котором я сыграла главную роль. Кадры из несуществующего фильма. Иногда это черно-белый фильм, иногда цветной… Я пытаюсь остановить или замедлить тот или иной кадр, чтобы присмотреться к нему получше, но мне это не удается. Все исчезает, словно сносится ветром. А я остаюсь ошеломленной и в отчаянии. Я знаю, что меня подстерегает опасность, и исходит она от вашего отца, от его исследований. Мария… кажется, что это была я… та, которая вызывала ангелов.

– Мария? – удивился он. – Вызывала ангелов? Когда это было?

Она напряглась, наморщила лоб, что-то болезненно обдумывая, и была в этот момент такая прекрасная и такая беспомощная, что Олесю снова захотелось ее обнять, прижать к себе, но он не решился. Только положил руку на ее ладонь и легонько сжал. Она не забрала руки. А в ее глазах блеснули слезы. Она их быстро смахнула и снова обернулась к окну.

– Потом… – сказала тихо. – потом расскажу…

Они проезжали деревню, вдоль дороги медленно плелась похоронная процессия с хоругвями и со священником во главе.

– Он упал на косу, – вдруг сказала Арета.

– Кто? – удивился Олесь.

– Покойник, – ответила она равнодушным тоном.

Откуда она могла знать? Однако он не переспросил. Он провел глазами процессию и задумался над ее словами, сказанными ранее. Что они могли означать?

– С самого детства я была не похожа на других, – продолжила она. – Мое детство покрыто мглой. И это меня мучает. Я вижу только, как прячусь от кого-то… Бегу… Эти сны меня преследуют, повторяются и доводят до бессилия. Помню себя ребенком в лесу… ночь… я замерзла, но нечем разжечь огонь. Я тру две сухие ветки, как делали первобытные люди… но у меня ничего не получается. Я смотрю с грустью на кучу хвороста и плачу. Рука моя касается хвороста, и он вдруг вспыхивает. Я удивленно вскрикиваю и отпрыгиваю в сторону. Хотя мне уже становится тепло, но одновременно меня охватывает страх. Меня пугает огонь. Я не могу на него смотреть. Больше никогда от моего прикосновения костер не загорался. Возможно, я своим испуганным криком оскорбила огонь… Бывало, невольно посмотрю на человека и вижу, когда и от чего он умрет. И предупреждать об этом кого-то бесполезно, никто не воспринимает такие предупреждения всерьез. Более того – они могут подумать, что я – сумасшедшая. А когда я сама хочу увидеть и узнать, что с каким-то конкретным человеком произойдет, то ничего не получается. Не знаю, от чего это зависит. Я не контролирую себя. Я как будто я, но одновременно я – что-то странное и бесконечное… глубокое, такое глубокое, что даже страшно заглянуть в саму себя. А теперь меня сковывает новый страх… Страх, что вашему отцу удастся сделать то, что от него требуют. И я не понимаю природу этого страха. Я не знаю, почему должна бояться? Что именно мне угрожает? И даже не так мне, как многим другим людям. То есть, я боюсь не за себя. Вот это я вполне четко осознаю. А когда это страх за других, то ничто не сможет остановить меня. Я знаю, что смогу уничтожить источник этого страха. Понимаете? Ничто уже не важно. Важно только одно: любой ценой уничтожить источник страха. И я должна это сделать, чего бы мне это не стоило.

– То есть, вы не остановитесь перед убийством?

– Что значит смерть одного человека против смерти сотен тысяч и даже миллионов? Японский писатель Акутагава Рюноскэ писал, что «жизнь человеческая не стоит и одной строки Бодлера»! Понимаете? Одной единственной строки! Ибо гениальная строка – вечность, а человеческая жизнь – проносящееся мимо мгновение, пенка речной волны. Макиавелли считал, что любовь, милосердие, жестокость – условные понятия, имеющие вполне относительное и случайное значение. И ошибается тот, кто думает, будто убийство не может быть подсказано чувством любви или милосердия. Убить, любя… убить, жалея или ища милосердия… Все эти на первый взгляд неправдоподобные словосочетания не являются бессмысленными, ибо жестокость бывает милосердной.

– Макиавелли – любимый писатель Сталина и Гитлера, – напомнил Олесь.

– А что это меняет? – удивилась она. – От того, что монстр выбрал себе розу, она ни на йоту не теряет своей прелести.

– Конечно, нет. Но они делают тоже свои выводы и, возможно, считают свою жестокость милосердной.