Клювы

Ночь, третья бессонная ночь для падшего мира, явилась в свой срок, и выпученный глаз луны взошел над озером. В детстве Филип видел утопленника — его выволокли из Влтавы сети траулера. Дядю Филипа, рыбака, угораздило в тот день исполнить давнюю просьбу: взять племянника на судно. Труп был несвежим, поеденным рыбой. Карпы и жерехи составляли ему компанию в сетях. Сильнее всего Филипа шокировали глаза навыкате, будто внутреннее давление норовило выдавить их из гнезд.

Луна напоминала глазище побывавшего под водой мертвеца.

А дядя запомнился Филипу хохочущим и молодым, вот он на фотографии хвастается уловом: здоровенным судаком. Дядя умер от почечной недостаточности в девяностых. С братом, отцом Филипа, он враждовал. А племянника любил, как родного сына.

И чего он выудил это из памяти, словно распухший труп из реки?

Филип подбросил веток в огонь. Костер хрустел головешками. Пламя шелестело, распространяло приятное тепло. Слишком приятное для сонных людей. Попеременно их женщины вставали, чтобы смочить ноги в ледяной воде. Делали зарядку. Хлопали себя по щекам.

Недоставало ухи, колбасок, истекающего соком стейка.

В бесхозном магазине, куда они с Камилой наведались, холодильники были отключены, мясо испортилось. Но голод им не грозил. Камила сварила суп из консервированной горбуши. Корней запек на углях картошку. Теплое пиво показалось бесподобно вкусным — Филип взял три бутылки, опасаясь, что алкоголь расслабит и без того вымотанный организм.

Таблетки хоть и прочищали мозг, но не могли действовать вечно.

Костер создал эффект пещеры — окружающий мир исчез, он извещал о своем существовании лишь плеском из мрака да гадким лунным оком. Черные вогнутые стены окольцевали пятачок, где четверо хрустели чипсами и потягивали мелкими глотками пиво, боролись со сном, как со смертью. Иногда комар залетал в световой круг, рассказывал на писклявом языке о темноте.

За мечущимся пламенем Корней обнимал Оксану. Красивая девочка — нос с горбинкой так органично смотрится на по-восточному очерченном худом лице. И губы, полные, искусанные, в тонкую линию морщинок, как дольки мандарина, и карие радужки, и мерцающие в полутьме белки цвета слоновой кости…

Филип представил, что Корней — их с Яной сын, а Оксана — невестка. Что справа на рассохшемся стуле сидит не Камила — Яна. Вот же ее рыжие волосы, плоть от плоти огня. Но Камила заговорила хрипловатым голосом, и мираж растаял:

— Чертов костер. Глаза слипаются. — Она поднялась. — Давай прогуляемся, старик. Не будем мешать молодежи отрываться.

— Идите, — кивнул Корней, — я прослежу за Оксаной.

— Мы будем поблизости, — пообещал Филип, застегивая найденную в сарае спортивную кофту. Ночь была прохладной, предрекающей дожди. — Не забывайте умываться.

— Все хорошо, — откликнулась Оксана, убирая со лба прядь — жест из арсенала Яны. Да, права Камила, повезло парню.

«Не ревность ли это?» — спросил себя Филип.

На умозрительном кладбище, заросшем плющом, покоилась его молодость, девочки, приходившие с вином в мастерские, жизнь до Яны, почти уже не различимая, словно Богницкие могилы.

Он сам был кладбищем: для Яны, для дяди-рыбака и рано умершей матери, для джек-рассел-терьера Тото. Теперь там тесно от новых надгробий. Безымянные: турист с рюкзаком («I don‘t understand»), стриптизерша с татуированным черепом. Доктор и раненный в живот солдатик. Медсестра, которую ракшасы скинули в пропасть. Студентка, задремавшая на обзорной площадке. Бармен, молившийся у ротонды.

Именные: художник Сорока, синевласка Вилма с нервными суетливыми руками, Альберт, танцующий под рок-н-ролл.

Вон как много пустого места возле костра. Тут сидел бы Альберт, тут — Вилма.

Но учитель остался на пароме, а выбравшая бритву Вилма лежала в кровати Филипа, холоднее сумерек.

«Иуда Фаддей, если Бога нет, почему я хочу его придумать? Зачем мне так необходимо сейчас поверить в рай для грустной кокаинистки Вилмы, которая не очень любила собственного ребенка?»

— Я не продержусь долго. — Камила говорила без пафоса, без грусти — озвучивала факт.

— Продержишься! — отрезал Филип. — Рассветет, и у нас откроется второе дыхание.

Они брели по пляжу, окропленному сиянием двух лун — небесной и озерной, зыбкой от ряби.

— Ты знаешь, что это глупости, — мягко возразила Камила. — Оксана держится благодаря чувствам к Корнею, гормонам, бабочкам в животе. Но сегодня или завтра она уснет. На самом деле я убеждена, что она уснет до завтрашнего полудня. Я упаду раньше или позже — счет идет на часы. Не перебивай! — выставила она палец. — У тебя в квартире все казалось простым. И это отлично, что мы не сдались. Но два дня до конца полнолуния — это вечность, а теория про конец полнолуния — оптимистическая сказка.

— Не сказка. — Филип положил руку на плечо спутницы. — Я постоянно думаю об этом. Зачем ракшасы убивают неспящих? Почему им просто не подождать?

— И почему же?

— Ограниченные сроки. Песочному человеку нужно накормить птенцов, пока не завершилась его власть на Земле.