Клювы

А затем погас.

Корней очутился в каменном саду.

В сердцевине лабиринта.

Он узнал это место, хотя никогда не заходил дальше первого кольца. Хотя сам сад изменился: он вырос, как растут откормленные чудовища.

С площади захудалого провинциального городка Херсонской области сад переместился… куда? На другую планету? Двухметровые плиты смыкались боками, каждый следующий круг был выше и шире, создавалось впечатление, что Корней находится на арене амфитеатра, а камни — это скамьи.

Над лабиринтом раскинулся небесный полог, шатер, инкрустированный созвездиями, расчерченный хвостатыми кометами. Созвездия напоминали птенцов с распахнутыми клювами. Кометы — червей, которых жуткие птенцы ловили на лету.

Поразительно, однако страха Корней не испытывал. Лишь тревогу и желание поскорее покинуть этот подвешенный в космосе мирок.

На площадке, огороженной плитами, лежала Оксана. Он заметил ее в последнюю очередь и бросился к распростертому телу. Оксана была обнажена, она определенно спала. Облачко пара формировалось у посиневших губ. Кожу покрывал иней — он замуровал веки, посеребрил волосы, расползся белой плесенью, уродливым гримом, вторгся даже в распахнутый рот, окутав десны, зубы, язык.

«Нужно вынести ее отсюда».

Что-то подсказывало: за пределом лабиринта плоть отогреется. Оксана оживет.

Он поднял ее на руки, практически невесомую, шершавую, будто кипа бумаг. От холода покалывало пальцы.

— Не бойся… — прошептал Корней, направляясь к прорехе между скособоченными камнями. В плитах зияли отверстия. Виднелись полустертые надписи с именами и датами.

«Альберт, — прочел Корней. — Вилма».

Чья-то тень промелькнула в бойницах. Блеснули круглые очки и белоснежные зубы.

Корней шагнул в проем и оказался в узком коридоре.

И здесь он был не один: на зеленом от лишайника бетоне стояли три коленопреклоненные фигуры. Соловьевы: директор издательства, его супруга Алиса и милая дочурка. Они молились камню, испещренному письменами. Корней изумился, догадавшись, что на граните высечено расписание трамваев.

— Коль, — обратился Корней к начальнику.

Соловьев оставался безучастным. Но его жена прошипела:

— Мы спим!

И оскалилась.

Кто-то прошагал по соседнему коридору.

Корней протиснулся мимо Соловьевых.

Проход разветвлялся. Корней выбрал маршрут интуитивно. Мысли о письменах (трамваи шли в Прагу с Луны) выветрились. Пробоину в стене сторожил Анатолий Анатольевич Грач, учитель химии. Он поигрывал телескопической указкой и ухмылялся:

— Две ночи. У вас есть две ночи, чтобы вернуться в класс.

Болезненно заныл мочевой пузырь. На мгновение каменный сад стал закоулками интерната. Корней почуял запах сырости, котельной, казенного белья.

Поддерживая ношу левой рукой, он выпростал правую и перехватил занесенную для удара указку. С легкостью вырвал ее — сухо хрустнуло запястье учителя. Корней хлестнул указкой по осклабившейся физиономии. Грач рассыпался комьями спрессованной пыли и паутины. Корней чихнул.

— Будь здоров.

Он никак не ожидал услышать этот голос под колючими чужими звездами.

Маринка прислонилась к надгробию и ковыряла ногтем вросшие в камень ракушки.

— Как ты сюда попала?

«Не разговаривай с ними, Корь», — шепнул внутренний голос.

— Я искала тебя.

«Не разговаривай!»

— Зачем?

Маринка улыбнулась — очаровательная, как прежде. Забытое чувство колыхнулось в груди. Будто мышка пробежала по сердцу.

— Потому, что мы созданы друг для друга, помнишь? Мы — две половинки целого.

— Это было давно.

— Неправда. Мы ошиблись. Но любую ошибку можно исправить. Кто она тебе? — Маринка с презрением взглянула на оледеневшую Оксану. — Ты ничего о ней не знаешь. У вас нет общих интересов. Вас объединило горе, вы расстанетесь, как только наступит рассвет. Ты любишь меня — до сих пор.

— Нет, — сказал он. — Не люблю.

Маринка издала полный ненависти стон. Из дыры в камне таращился выпученный глаз.

Корней боком вошел в пробоину, обернулся — вместо Маринки у камня отиралась Бабушка Догма.

— Мое, мое, мое! — каркала она в спину.

Лабиринт не заканчивался. В четвертом кольце пожилой японец чертил мелом формулы на плите. В седьмом сидел человек, чье лицо маскировала фотография смеющейся Оксаны. В череп бедняги был вкручен толстый шуруп, он и удерживал снимок. Человек был бос. По обрубку ступни Корней угадал бывшего сожителя Оксаны.

— Я в домике, — бормотал парень, — отдай ее мне, в мой домик…

Бетон устилали пепел и тлен.

— Прибери здесь, — сказал Корней с жестокостью, которой от себя не ожидал.

Парень кинулся вычищать пол.

Десять или двадцать минут Корней двигался по пустым коридорам. Но тень то и дело появлялась в бойницах. Плиты вздымались ввысь обелисками. За углом караулил Вик.

Он застыл изваянием: скелет, еще худее, чем при жизни.

Проход здесь был таким узким, что пришлось буквально обтереться о голый татуированный торс. Вик не шевелился. Но черепа на ключицах щелкали челюстями, а когда Корней преодолел затор, Вик внезапно вцепился в его воротник и закаркал:

— Ада нет! Ада нет для меня! Нет!

Корней выпутался из ломких, как ветки, пальцев.

Биение пульса отдавалось в ушах.