Клювы

Она больше не запиналась, не грызла ногти и не расчесывала комариные укусы. То ли волшебные таблетки начисто убрали сонливость, то ли произошедшее днем, после ухода Филипа и Камилы в магазин, позволило переродиться.

А произошла любовь.

Не секс — сексом Корней занимался множество раз.

То есть и секс тоже, но не только он.

Голую и дрожащую, кожа в пупырышках, Корней занес Оксану в дом. Ее мокрые пряди пахли рекой (августом, солнцем, камышом, юностью, счастьем). Ее тяжелые груди, слишком крупные для тоненькой талии, перекатывались, жили своей жизнью. Он поймал губами светло-коричневый сосок. Там было много пупырышков по всей груди, а сосок сразу собрался, вытянулся навстречу конусом и затвердел.

— Я не хочу, — сказала Оксана, цокая от холода зубами (он напрягся). — В кровати.

— А вообще? — невпопад спросил он. Чуть не хлопнул себя по лбу от досады.

Она ответила:

— А вообще — да. Очень.

Они встали у пышущей жаром печи.

Оксана едва доставала макушкой до его ключиц.

«Такими глазами, — подумал он, умирая от нежности, — надо смотреть на цветы и звезды, а не на трупы, кровь, войну».

Он согрел ее, предварительно подержав у заслонки ладони. Чтобы ему было удобнее, она подняла к потолку руки. Налитые груди разошлись, образовав ущелье. Корней взвесил их, баюкая. Он массировал плечи, опустился на колени, чтобы отдать тепло узким бедрам. («Как же она будет рожать?» — подумал он и решил, что нормально, легко, сына и дочь.)

Они словно исполняли какой-то важный ритуал, и он действительно был важным и невероятно древним — из пещерных времен.

Серьезно и торжественно смотрела Оксана, а Корней провел языком по ее впадинкам, нарисовал линию от выпуклого лобка вверх.

Тепло обволакивало их, но дарило не отупелую истому, а силу, какой меняют направление рек.

Он оторвал Оксану от пола, она обвила его ногами.

— Я буду любить тебя, — сказала она на ухо. — Наяву и во сне.

Ее глаза косили, когда она смотрела так близко, и знание об этой особенности, детали, обезоруживало и окрыляло.

А он держал ее — не над дощатым занозистым настилом, а над пропастью, над ревущим апокалипсисом — и не отпускал.

— Мне стыдно, — произнесла Оксана у костра.

Фигуры Филипа и Камилы исчезли в темноте. Ночь гудела насекомыми, плескалась и вскрикивала припозднившейся птицей.

— За что?

— За то, что мне хорошо сейчас. Так страшно, как не было никогда. Но и хорошо.

— И мне, — признался он.

— Мы ужасные, да? Я не знаю, что случилось с моими родителями. Жива ли Василиса. Люди горели на корабле. Расстреляли дядю Альберта. Я убила одного… Но я не думаю о нем как о человеке. А что дальше? Я не вижу ничего. — Она пошевелила длинными пальцами над костром. — Но в этой ловушке, в этой чехарде кошмаров я умудрилась влюбиться.

— Послушай же и мою историю.

— Слушаю.

Она прильнула к нему — Корней поцеловал в уголок рта.

— Вот и вся история.

— Мне нравится.

Оксана провела рукой по его небритой щеке. Полноценная борода у Корнея не росла. Так, пушок, три волосинки.

— Бог, который послал тебя, — хороший Бог.

«Ты опять за свое?!» — взмолился он мысленно.

— Мне почему-то кажется, что этот Бог не успел натворить ничего дурного. Он не был безмолвным свидетелем концлагерей, геноцидов и войн. Наверное, он недавно возник и вообще не причастен к созданию людей.

— Что же он создал тогда?

— Тебя.

— Нас лепили разные божества?

— Получается, так.

— Ты придумываешь нового Бога. Так они и рождаются.

— Как дети… — прошептала Оксана.

— Я хочу рассказать тебе кое-что. — Корней палкой поворошил угли. — О моей божественной сущности. В интернате со мной учился парнишка — Миша Бродский. Мы не то чтобы дружили, но изредка общались на почве книг. Оба прочли «Дюну» Фрэнка Герберта и делились впечатлениями. Тихий безобидный Мишка. — Корней будто увидел в пламени субтильную фигурку: всклокоченные лохмы, книга под мышкой. — И был другой парень, Паша Дымченко, Дым. Он не читал Герберта. Однажды Дым и его приятели поймали меня в старой котельной. Раздели, изваляли в грязи. Они хотели, чтобы я доказал, что я не еврей. Плюнул в Мишку Бродского. И…

Оксана всхрапнула под плечом.

— Ты слушаешь?

Тишина.

Ужас впился в желудок жалами ос.

— Оксана?

Он сгреб ее в охапку. Безвольно качнулась голова.

— Ты что удумала?

— Прости, — пробормотала она, — мне нужно поспать.

Он ударил ее по щеке. Глаза не открылись.

— Пять минуток…

Корней подхватил худенькое тело:

— Борись!

— Нет…

Пляж был близко. Он втащил ее в озеро, не ощущая холода. Принялся умывать. Она не реагировала.

— Не бросай меня! — вскрикнул Корней и окунул Оксану в воду.

Поднял, окунул, поднял.

Она смотрела на него немигающим взглядом. Струйки сбегали по лицу. Зрачки расширились. Не Оксану (Оксану!), а ракшаса (врешь!) сжимал он в объятиях.

— Бог… — прошелестела спящая девушка.

Тонкие руки вцепились Корнею в горло. Но боль — всеобъемлющую боль — причинила не их слабая хватка. Не ногти, царапающие кадык. Боль лилась из сердца, как лава из вулкана.

Корней притиснул Оксану к груди и накрыл пятерней ее остекленевшие глаза.

Пятерня полыхнула огнем.

Мир озарился ярчайшей вспышкой.

Свет пробил толщу темных вод и достал до дна.