Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Долго на этом диване просидеть не удалось: самой продолжительной его деятельностью была работа товарным координатором в одной фирме – полуабсурдная доставка инкрустированных драгкамнями нард в нефтяные городки Западной Сибири, что-то в этом роде. Почти все эти работы так или иначе были «осмыслены» в «Матиссе».

– С другой стороны, невозможно всю жизнь запихнуть в роман. Я не переношу дневников, не люблю писать о себе, о том, что происходит со мной. У Льва Николаича Толстого читаем: «Вот, купил лес». Ну, я тоже могу написать: «Вот, черт возьми, опять сломалась машина», но толку от этого не прибавится. Или писать какие-то личные преломления. Потому что порой правда жизни бывает самой большой ложью. Собственно говоря, если жизнь художественно не осмыслена, то ее и не существует. Это мысль, которая гнала Пруста по листу.

– Странная для математика мысль.

– Странная, но математика – ничто по сравнению с интуицией, которая, в общем-то, и задействована в писательстве. Надо осмысливать. Порой мне кажется, что, если б я не был писателем, если бы мне некуда было девать свою энергию, я стал бы авантюристом, который компенсирует риск осмыслением, изменением действительности. Писателю срочно необходимо изменить мир, а как он это может сделать? Взять и что-то написать. Ну, и по мере сил и удачи у него это получится. Это не сразу пришло, но, когда я понял, что литература более богата, существеннее, субстанциональнее, чем жизнь, это очень сильно развязало мне руки.

– А что значит – изменить мир? Теологически?

– Да, теологически: исправить мир.

Действие «Матисса» очень естественно разворачивается в районе Красной Пресни – топоса, связанного с тремя русскими революциями, 1905, 1991 и 1993 годов: это роман про бунт. Не в смысле пламенные революционеры: «Бунт внешний ничего не даст. Бунт должен быть внутренним, направленным внутрь, такой силы, чтобы кишки распрямились. Только тогда у нас появится шанс стать собственными детьми – детьми своей мысли, – когда мы решимся стать иными» – цитата из моей статьи «Клудж».

Движение романа – исход из метафизического рабства. Сначала Королев как бы умирает, попадает как бы в метафорический ад, в темноту, в слепоту – метро, но, выбравшись оттуда, просыпается окончательно, готовится к тому, что у него откроется зрение, – и оно открывается, когда вся троица выходит, наконец, из Москвы: он видит цвет, свет, Бога.

Почему «пробуждение» обязательно предполагает отказ от социального статуса и имущества, радикальную бездомность? Потому что бомжи, по крайней мере такие, как Вадя и Надя в романе, – это люди, которые делают «труд свободы».

Физик, на разрыв аорты стремящийся к Богу, лишь на первый взгляд оксюморонная фигура.

– Вообще, я наблюдаю такое явление, что никакой философии, включая теологию, не осталось, осталась одна наука. Потому что в науке открыты совершенно бесконечной красоты и могущественности явления. Достоверность и красота отодвигают все эти сомнительные с теологической точки зрения области, такие как философия, потому что невозможно заниматься наукой – теоретической физикой, например, – обнаруживать там совершенно потрясающие явления и при этом не верить в Бога; это взаимоисключающие состояния.

– А Гинзбург?

– Гинзбург – это человек, который, в своей последовательности отрицая существование Всевышнего, только достигает того, что утверждает Его существование. Делает он это совершенно блестяще, и равных ему в этом нет совершенно.

Это теперь Иличевского издают, а раньше, хотя он дважды попадал в шорт-лист премии «Большая книга» – сначала с «Ай-Петри», потом с «Матиссом», хотя «Матисс» в 2007-м получил «Русского Букера», книг как таковых у него практически не было: если он где и публиковался, то только в Интернете и толстых журналах. И по сути, он много лет писал в стол.

– Да, это такое своего рода безумие, совершенно не безобидное, кстати. Я мало получаю удовольствия от того, что пишу. Писать для меня – чудовищная мука. Я никакого наслаждения не получаю от этого. Но все равно, в результате труд – наслаждение; я наслаждаюсь конечным продуктом – в отличие от процедуры. Это единственное, собственно, что меня движет. Человек, решившийся писать, должен быть абсолютно бесстрашным. Не бояться ни безумия, ничего. И если у него это бесстрашие есть, тогда все о’кей. Потому что гарантий никто не дает никогда никаких. Вообще.

Говорю ему:

– Я несколько раз пытался пересказывать знакомым «Матисса» – про что роман. Про бомжей? Ну, разве что формально. Про сумасшедшего физика? Да, но неточно, не то. Ведь что, собственно, там происходит: герои, троица бомжей, двое настоящих и один к ним примкнувший, вырываются из Москвы и пешком бредут в Крым или даже в Иерусалим. Идут и медленно, в час по чайной ложке пьют пространства, которые настолько насыщены, что в конце концов поглощают героев – те как бы растворяются в страшно густом, насыщенном цветами пейзаже. И как-то получается, что проще всего сказать, если в одной фразе, – то это про то, какая Россия прекрасная, нет?