Клыки Доброй Матери

— Что стоишь? — поторопил работник. — Иди, иди отсюда, пока не заметили.

— Подожди! — взмолилась Нуру.

— Я сделал уже всё, за что мне платили. Дальше сама, а привяжешься, позову людей и скажу, что впервые тебя вижу! Бери корзину и тащи под навес, вон туда, и развешивай бельё, а там присматривайся, куда тебе нужно. Больше я ничем не помогу!

Сгрузив корзину на землю, он повёл быка дальше, мимо навеса, мимо уличных печей, в сторону пышного сада, и свернул за угол.

Нуру огляделась, пытаясь успокоить дыхание: если кухня здесь, то через неё можно пройти в пиршественный зал, а оттуда в сердце дома, где нет потолков, только песок и колонны — и зал Светлоликого, а за ним, он сказал, комната с тремя каменными людьми… Как далеко, и повсюду работники, и кочевники, и стража. Нужна большая удача, чтобы всех обойти!

Она погладила через одежду белую дудочку, спрятанную у сердца: вроде и не одна. Тот человек, он всё-таки друг Мараму. Может быть, он проведёт, поможет…

Больше не мешкая, Нуру подтащила корзину к навесу и взялась развешивать бельё. Она старалась держаться ближе к кухне и ловила голоса, доносящиеся из-за раскрытой двери.

— Да если б мы знали, когда их ждать! — с досадой воскликнула женщина. — Упредил бы кто! Как всё успеем?

— Сказали, пришлют помощниц из города.

— Кто сказал, этот старый бездельник? Он пойдёт и забудет, за чем отправился! Лодырь, болтун, винопивец, станет время тянуть, разве о нас подумает? Тесто месить некому, за печами следить некому, в сад послать некого!..

Бросив корзину, Нуру оправила одежду, проверила, не выбиваются ли волосы из-под накидки, и встала на пороге, склонив голову.

— Да будет Великий Гончар к вам добр! Меня прислали помочь на кухне, — сказала она и подняла глаза.

— Ты ещё кто такова, откуда? — неласково спросила краснолицая дородная работница, месившая тесто, и наклонилась, упираясь крепкими руками в стол.

— Я недавно в городе, помогаю в пекарне, что близ моста…

— Вот, никого лучше не нашлось! И чего одна пришла?

— Никто не хотел идти, — сказала Нуру, пожимая плечами. — Никто не рад кочевникам и не хочет прислуживать им.

— Никто не рад! А мы рады?.. — начала работница и осеклась, оглядываясь. — А ну, не болтай да становись к столу. Давай, толки перец!

Нуру взялась за ступку. Перед ней лежала целая гора подсохших стручков, тёмно-алых и блестящих, как кровь. Она толкла, и женщины тут же сгребали готовое и бросали в кастрюли, где варился суп из чечевицы и подлива для мяса. Шкварчали в масле шарики из перемолотых бобов, дымилась на столе рыба с чесноком, мелькали и стучали ножи, нарезая вяленое мясо и зелёные кислые стебли.

Здесь правила Рахани, дородная, как поднявшаяся опара, и красная, будто только из печи. Не прекращая своей работы, она следила за каждым и раздавала указания. Никто не мешкал и не оставался без дела. Кухня вертелась, как тележное колесо.

Здесь было дымно и жарко — не помогали ни окна, ни раскрытые двери. То и дело кто-то приходил из сада, ставил корзины с травами и плодами и спешил обратно. Прибегали и из дома, оставляли пустые широкие блюда, брали взамен наполненные — с мясом, хлебами, рыбой, — и уходили степенно. Нуру всё двигалась со своей ступкой — на шаг, ещё на шаг, — пока не оказалась рядом с готовой едой.

Работник пришёл и унёс блюдо, и тогда она робко сказала:

— Не сердитесь, добрые женщины! Когда я толкла перец, он попал на сладкий пирог.

— Так смахни, — ответили ей не глядя.

— Я боялась коснуться рукой, ведь пирог украшен. А теперь его унесли…

— Да что ж ты раньше не сказала! — взвилась Рахани. — Видно, Великий Гончар лепил тебя на исходе дня, и глины не хватило ни на ум, ни на ловкие руки! Беги, беги скорее и верни блюдо!

Нуру того и было нужно. Она выскочила за дверь, осмотрелась и прислушалась.

Шумел пиршественный зал. Там звучали голоса и смех, стучали кружки и пела вайата. Пела плохо, дрожа и то умолкая, то крича, и в такт ей хлопали ладони и притопывали ноги. Сердце Нуру исполнилось надежды и тут же её утратило: нет, играл не Мараму. Его песни были как ценные камни, а это подделка.

В стороне, в высоком проёме виднелись колонны. Вдоль белых тел их шли желобки, когда-то расписанные золотом, а теперь поблекшие, и пол устилал песок. Нуру огляделась — нет, никто не видит! — и заспешила туда.

Она шла, озираясь, и держала руку у сердца. Бледно-жёлтый песок, ещё не просохший от дождя, сохранял её следы среди отпечатков других ног — все в сандалиях, только она босая. Здесь было тихо, лишь дыхание Великого Гончара, лёгкое и прохладное, овевало лицо.

Добравшись до зала Светлоликого, Нуру ахнула. На возвышении, к которому вели ступени с наброшенной на них шкурой раранги, стояло кресло, и его окружали колонны из чистого золота и камней, и весь проём за ним был заткан алыми перьями рауру. Плясало пламя в открытых светильниках на высоких ногах, курились благовония, и по стенам тянулись узоры, и пол устилали ковры. Она никогда не видела такой красоты и роскоши, даже не могла вообразить, и глаз её не мог найти того, что здесь несовершенно.