Клыки Доброй Матери

Если Великий Гончар поёт за работой, рождается певец. Женщина дарит песни полю, чтобы рос урожай, и руки быстрее работали, и спорилось дело. Поёт у котлов, баюкает детей. Но у мужчин иной путь, путь музыканта.

Если у мальчика видят дар, его отправляют в Тёмные Долины — одного. Ни торговец, ни путник не смеют отказать ему в месте на телеге, ни один продавец уличной еды не оставит голодным. Мальчика ждёт ущелье за опасным горным хребтом, и последнюю часть пути он проделает один. Он музыкант, а прочим нет хода туда, ни ради помощи, ни из любопытства. Так повелел Великий Гончар. Если ему будет угодно, мальчик вернётся. Но, говорят, не каждый одолеет путь.

В диком зелёном ущелье, где над гремящими потоками клубится туман, юный певец ищет своего пакари. Он заботится о звере — сам недоест, а его накормит, — а когда пакари состарится и уйдёт к Великому Гончару, из его спины и дерева сделают камбу, натянут струны. Лишь тогда мальчик станет настоящим музыкантом, лишь тогда споёт лучшие песни. Без камбы музыкант — не музыкант, такого и не всюду позовут играть.

Камбу нельзя купить: в ней смелость того, кто карабкался по скалам, в ней жертвенность, дружба и память. Камба такая же часть музыканта, как его руки, как ум, как сердце. В долину за горами идут только раз, даже если не выйдет поймать зверя или он сбежит после, — только раз.

Этот пакари был ещё мал: видно, добыт недавно, а значит, его хозяин не старше Поно. И такого уже позвали работать в дом забав!

Нуру поднялась со вздохом. Зверь потянулся к ней, забарахтался, она перевернула его ногой и пошла дальше. Пакари махнул голым хвостом с белой кисточкой на конце и остался на месте.

Коридор повернул и изменился. Здесь он выходил на внутренний сад, и окна были по другую руку — не узкие длинные щели, а широкие арки, в просветах которых синело небо. Там, наверху, грелась печь, на гончарном круге белела глина, а фруктовые деревья в саду мирно спали, опершись ветками на перила, и не боялись зноя. Их поили вдоволь.

Где-то рядом, невидные отсюда, смеялись девушки.

Нуру помедлила, коснулась пальцами дремлющих листов и пошла дальше, толкая двери одну за другой уже почти без надежды. Эти комнаты не запирали, здесь кто-то жил, спал на мягких постелях, развешивал наряды на гвоздях, закрывая белые стены. Сверкали камни и золотые нити, переливались ткани, тонкие до прозрачности, яркие, как перья птиц, которых продают на рынке в клетках.

Нуру останавливалась порой, чтобы лучше всё разглядеть, но не переступала порог. Любуясь, она и забыла, за чем шла, и вскрикнула, увидев Имару.

Та возилась у окна, стоя на приставной лестнице, и тоже испугалась, ахнула, прижав руку к полной груди. Нуру подошла, чтобы помочь, но Имара спустилась сама торопливо и неловко, и, размахнувшись, отвесила ей пощёчину.

— Ты что здесь забыла, девка? — воскликнула она, задыхаясь. — Пошла прочь, кыш! Вон отсюда!

— Мне нужно масло и гребень, — сказала Нуру и умолкла, прикусив дрожащие губы.

— Я разве неясно сказала? Вон!

Имара, побагровев, указала рукой на выход. Она стояла, выкатив глаза и тяжело дыша, ноздри её раздувались. Нуру выбежала прочь.

Девичьи разговоры и смех умолкли, едва она вошла.

— Что случилось, сестрёнка? — воскликнула Звонкий Голосок и заспешила к ней, коснулась пальцами щеки. — У тебя кровь!

— Имара просила днём лишний раз не ходить в комнаты, — лениво сказала Медок. — Разве это не для вас говорилось?

— Ой! Прости, сестрёнка, мы забыли…

— Не все забыли, — с горечью возразила Нуру.

Шелковинка обняла её, увела на лавку к окну и отошла, чтобы смочить платок в миске с водой.

— Разве моя вина, что другие промолчали? — Медок пожала плечами. — Теперь вы все лучше запомните.

— Мы не хотели тебе зла, Синие Глазки, — сказала Шелковинка, вернувшись, и присела рядом. — Просьба недавняя, видишь, мы сами ходили за маслом и гребнями, и ничего. Должно быть, Имара думала, что больше никто не придёт… Дай я утру лицо.

Тёмные глаза её были добры и руки нежны. Хотелось верить, что она не лжёт.

— Кровь не твоя, — хмурясь, негромко сказала Шелковинка и спросила шёпотом:

— Что делала Имара?

— Стояла у окна, — так же тихо ответила Нуру. — На лестнице…

Тут хозяйка сама появилась на пороге, сжав губы и тяжело дыша. Белый тюрбан сбился, на лбу выступили капли пота. Она так посмотрела на Нуру, будто вбила кляп ей в зубы. Отдышавшись, подошла и сунула в руки кувшинчик масла, деревянный гребень и цветной наряд.

— На! Держи, говорю. Чтобы к вечеру была готова, ты поняла? Для остальных повторю: в комнаты без нужды не соваться. Вы услышали?

Все кивнули согласно, только Медок вскочила с лавки, забыв гребень в густых волосах.

— Это мой наряд! — воскликнула она, указав рукой. — Мой, и пусть эта нищенка его не касается!

— Сядь! — прикрикнула Имара, наступая на неё грудью. — Сядь, кому сказала! Она вернёт. Ей не успеют сшить другой к вечеру.

— Вернёт? — сощурив глаза, возразила Медок. — Посмотри на неё, неуклюжую — наделает дыр в тонком шёлке, зальёт вином. Пусть другие с ней делятся! Я после неё надевать не стану!