Клыки Доброй Матери

— Всё уже случилось, дитя, — сказал я ему. — Их всех больше нет — женщин и мужчин, что жили здесь, и воинов, и быков, — никого. Мы видели отражение. Так бывает.

Но мальчик не слушал, и губы его дрожали.

— А кровь? — возразил он, поднимая ладони. — Свежая!.. Я держал его…

Я промолчал.

Тевара цвела. Её возвели для счастья, и она полнилась счастьем. Щедро родили поля, и люди здесь мечтали, любили и жили без страха. Я помнил песни, и дымный ветер, и смех, неспешные вечерние разговоры и заигравшихся у колодцев детей. Я помнил, как распахивали землю на быках, и ткали, и красили ткани в каменных чанах на крышах, и готовили в уличных печах. Как вышло, что это место стало гиблым?

Я знал лишь, что Джива, мой брат, не позволил бы этому свершиться, если бы только он ещё был — если он был в этих землях, но как он мог не быть? Как мог мой народ не быть, если мы и есть эта земля?

— Это что, твоя кровь? — спросил мальчик. — Твоя? Вот, у тебя на плече трещина сочится кровью. Раньше её не было!

— Я дал клятву и нарушил её, — сказал я, тронув своё тело: и верно, кровь. — Это расплата.

— Нарушил клятву! — воскликнул он с презрением. — Ха! От тебя лишь этого и можно ждать…

Я устал от боли, а она была повсюду — в этих землях, в людях, что мне встречались, в моём сердце. Даже тело моё, прежде её не знавшее, теперь страдало. Может, мне стало бы легче хоть немного, если бы я разделил с этим мальчиком тайну, что хранил. Я не мог сознаться Нуру, но ему — ему мог.

— Однажды я выбрал одиночество, — сказал я. — Но перед тем, как уснуть, я поклялся, что убью того, кто меня разбудит. Много жизней меня не тревожили, пока не пришла Нуру…

— Что за глупая клятва! — перебив меня, спросил он удивлённо. — Зачем было такую давать, ты, глупец?

Затем брови его опустились. Сощурив глаза, мальчик спросил:

— Так это Нуру тебя разбудила?

Я пытался. Я встал бы сам, поднялся в следующий миг, я бы сумел — но я не успел, и Нуру, бедное дитя, мой маленький друг, стала жертвой тех давних безрассудных слов. Почему она? Я спрашивал, не зная, кто дал бы ответ, я хотел обвинить хоть кого-то, кроме себя — почему она?

Людская жизнь коротка. Я думал, стоит лишь подождать, и глина уйдёт к глине, век Нуру закончится, и клятва утратит силу. Разве трудно даётся ожидание тому, кто вечен, как эта земля? Но и земля меняется.

Если мы были всегда и будем всегда, если ничто не имеет над нами власти, где же остальные из моего народа? Трещины болят, их всё больше. Если меня не станет, на что это будет похоже, и где тогда я буду?

Многое я пережил за годы, но не страх, и мне не нравился страх и не нравился я сам, познавший его.

— Эй! — окликнул мальчик, и в голосе его была тревога. Он сидел у моих ног, вскинув кулак, но если и бил, я не чувствовал этого. — Ты, камень! Вернись!

— Я здесь, — ответил я. — Ты понимаешь теперь, отчего нам с Нуру лучше не видеться больше никогда? Идём, нам пора.

Мы шли, и я поддерживал его, а он, дрожа, всё глядел через плечо, будто ждал, что город вернётся. Но только жёлтое марево колыхалось там, где прежде стояла Тевара, а впереди, над холмом, показались уже голые ветви дерева, под которым мы оставили быка.

— Так ты умрёшь? — спросил мальчик.

— Я не знаю.

— Станешь камнем и развалишься на куски?

— Я не знаю.

Он умолк и молчал, пока мы не дошли. Бык поднялся с коротким мычанием, тряхнув серыми ушами, и расшумелись птицы, перепархивая с одного рога на другой. Я взялся за ремни, указав мальчику жестом, чтобы садился.

— Хоть продержись, пока не дойдём до Сердца Земель, — проворчал он. — Мудрости в тебе, видно, не больше, чем можно купить на медный ноготь. Какие ещё клятвы ты давал?

— Ты не тот, перед кем я стану держать ответ, — сказал я ему. — Дерзость не приличествует ни сильным, ни слабым. Слабого она доведёт до беды. Что до истинной силы, её не выставляют напоказ, она не нуждается в том.

Я шёл, слушая птиц и тележный скрип, и фырканье быка. В этих краях не унимался ветер. Дыханье Великого Гончара летело, и колебалось тонкое песчаное полотно, висящее меж небом и землёй. Великий Гончар, отец всего сущего, смотрел — куда он смотрел, когда гибла Тевара?..

Я шёл. Я стал землёй и небом, стал песчинкой меж ними, той, что не спрашивает, и не гневается, и не знает боли, а принимает всё как есть. Ветер толкает её, несёт — всё едино…

— Это были кочевники, — сказал мальчик, возвращая меня обратно. — Это они разрушили твой город, они, а не Великий Гончар. Зря я его винил.

— Кочевники?

— Народ, у которого нет дома. Разве ты не слышал о них? Злодеи с костяными луками — говорят, они делают их из рогов вай-вай, красных антилоп. Они странствуют по всей Сайриланге от Тёмных Долин до Жёлтого берега, и там, где пройдут, не остаётся живых. Я не видел их прежде, но сразу узнал.

Видно, многое изменилось, пока я спал. Младшие дети были жестоки, и делили землю, и проливали кровь — но мы, старшие, всегда приглядывали за ними. Земля достаточно велика, чтобы у каждого был дом. Раньше я знал это твёрдо. Должно быть, теперь это не так.

— Что же, они умеют призывать бурю, эти кочевники? — спросил я.