Князь Меттерних. Человек и политик

Хотя Меттерних и обладал способностью гнать от себя мысли о неприятном, он все же осознавал усиливающийся упадок империи. В канун революции, 1 марта 1848 г., он говорил барону Хюбнеру, имея в виду Габсбургскую монархию: «Дом слишком устарел, чтобы можно было пробить в его стенах окна и двери. Нужно строить новый дом. У меня есть для этого идеи, но недостает власти и времени»[1267]. Он признался своему собеседнику, что ничего не ждет от будущего. Ради сохранения хоть какой-нибудь надежды он «помышлял только о том, чтобы укрыть от взоров заграницы наши беды и слабости»[1268].

За долгие годы своего канцлерства князь привык отождествлять империю с собой или себя с империей. Поэтому он переносил свое собственное эмоциональное состояние на страну. И самое интересное, что в значительной степени так оно на самом деле и было. «Мы живем в такое время, — писал князь тому же Хюбнеру в конце 1852 г., — когда господствует усталость, которую не следует путать с покоем»[1269]. Покой же для убежденного консерватора — это самое блаженное состояние, прежде всего политическое и социальное. Практически покой совпадает со статус-кво. Не случайно Меттерних подчеркивал в своем политическом завещании: «Моей главной заботой было сохранение существующего положения вещей»[1270]. При этом он имел в виду не только Австрию, но также Германию и Европу.

Бесспорно, он оказался побежденным, говоря его словами, «силой вещей». Но следует прислушаться к суждению швейцарского историка Г. Рибена, который видел большую заслугу австрийского канцлера в том, что ему даже в самый сложный и хаотичный период между революциями 1830 и 1848 г. все-таки удалось уменьшить хаос. Вообще первая половина XIX в. была настолько заполнена революционными событиями, экономическими переменами, что трудно представить, что могло бы еще произойти, если бы «вся эта внутренняя динамика не имела бы противовеса в лице австрийского канцлера, который сдерживал ее, обращал ее вспять, давал континенту время, необходимое, чтобы созреть для перемен»[1271].

Пусть Меттерних был сметен революционным вихрем 1848 г., но элементы меттерниховского порядка как в самой Австрии, так и в Европе сохранялись еще долгое время. Австро-Венгрия сгорела 60 лет спустя в самоубийственном пожаре Первой мировой войны вместе с германской и российской империями.

Меттерниху было присуще особое имперское чутье. Он прекрасно понимал опасность националистических тенденций для многонациональной империи, где титульная нация находилась в явном меньшинстве. Но возникали ситуации, когда «умной пассивности» было недостаточно. Требовались смелые, решительные, неординарные действия. А это не соответствовало его натуре, его политическому стилю. Мешала и усиливавшаяся с годами «упертость». Князь не мог перешагнуть через сословно-аристократические принципы, которые прочно вошли в его плоть и кровь.

Между тем в его излюбленном федералистском подходе таилось немало возможностей, которые не были реализованы ни им самим, ни его преемниками. Конечно, на нем есть доля ответственности за падение Габсбургской монархии. Однако практически всегда он отдавал приоритет имперским интересам перед национальными.

Возможно, ему, рейнландцу по рождению и европейцу по духу, было легче выступать в качестве именно имперского политика, чем австрийцам. И судьбу Габсбургской империи он рассматривал в контексте Европы. Австрия и Европа, был убежден князь, нуждаются друг в друге. Кстати, и некоторые видные представители наций, находившихся под габсбургским скипетром, тоже обладали широким европейским кругозором и понимали роль, отведенную Австрии в Европе. Так, знаменитый чешский мыслитель Ф. Палацкий, живший во времена Меттерниха, видел в Австрии «европейскую необходимость». Распад империи в 1918 г. вызвал шок у многих входивших в ее состав народов и национальных элит. А облачка ностальгии по империи не исчезли до сих пор.

Можно согласиться с П. Роденом, что «Меттерних ощущал себя прежде всего европейцем, а потом уже австрийцем»[1272]. Действительно, это отличало его от таких крупных, европейского масштаба политиков, как Каслри, Талейран, Бисмарк, для которых понятие «Европа» обычно служило прикрытием особых национальных интересов. Конечно, нельзя не учитывать и того, что интересы Австрии в силу ее специфики могли быть лучше всего соблюдены именно в европейском контексте.

В конце концов идеальной моделью в глазах князя являлась конфедерация или же федерация европейских государств, стержнем которой должна была служить пентархия, ансамбль из пяти великих европейских держав. Такая структура, по мысли Меттерниха, сдерживала бы гегемонистские устремления наиболее могущественных держав, обуздывала бы подрывные националистические и революционные силы, обеспечивала бы равновесие и покой, мирное сосуществование народов под властью их легитимных суверенов. «Равновесие и покой, — изрекал князь, — неотрывны друг от друга; где отсутствует первое, там нет и другого»[1273].