Князь Мышкин, каким я его увидел

Князь Мышкин признался в разговоре с Рогожиным в поезде, что его содержал господин Павлищев, который два года назад умер, его звали Николай Андреевич Павлищев. В разговоре с генералом Епанчиным в его доме стало известно, что Павлищев интересовался его (князя) воспитанием, … может быть, по старой дружбе с покойным отцом его. Остался князь после родителей ребенком, всю жизнь проживал и рос по деревням, так как и здоровье его требовало сельского воздуха. Павлищев доверил его каким-то старым помещицам, своим родственницам; для него нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; он объявил, впрочем, что хотя и все помнит, но мало может удовлетворительно объяснить, потому что во многом не давал себе отсчета. Частые припадки его болезни сделали из него совсем почти идиота (князь так и сказал: идиота). Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимался именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодной водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; … Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений…

Жизнь в Швейцарии.

Генералу Епанчину о своей заграничной жизни князь рассказывал, что учился все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.

В разговоре с генеральшей и тремя их дочерьми князь рассказал, что первое впечатление (от Швейцарии) было очень сильное. Когда его везли из России, чрез разные немецкие города, он молча сидел и, помню, даже не о чем не расспрашивал. …

– Помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я все удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало, что все это чужое; это я понял. Чужое меня убивало. Совершенно пробудился я от этого мрака, помню я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и меня разбудил крик осла на городском рынке. С тех пор я ужасно люблю ослов. … и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.

Осел – элемент пейзажа, который переносил его в его деревни, в которых он жил и где также жили и использовались в хозяйстве ослы. Князь продолжал.

– Мы приехали в Люцерн, и меня повезли по озеру. Я чувствовал, как оно хорошо, но мне ужасно было тяжело при этом.

Князь не мог объяснить: почему. Он предположил, что это противоречивое чувство от болезни. Он все почти время за границей пробыл в деревне и был счастлив. Его успокаивал шум водопада, который хоть и был далеко, но казался ему совсем рядом.

– Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок средневековый, развалины; … если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильнее и шумнее, чем у нас; такой большой город мне все мечтался, как Неаполь… А потом мне показалось, что и в тюрьме можно огромную жизнь найти.

Его естество, душа, стремилась к шумной, активной жизни, но само движение к ней вызывало необъяснимую тревогу, его болезнь делала его беспомощным, а беспомощность пугала его смертью. С другой стороны, эта беспомощность злила его тем, что она сковывала устремление его души к новой жизни. Он увидел эту борьбу внутри себя, когда слышал рассказ человека, который был осужден и обречен на казнь, которую в последний момент заменили другим наказанием.

Аглая попыталась оспорить его обычный мир.

– То есть вы думаете, что умнее всех проживете? – сказала Аглая.

– Да, мне и это иногда думалось.

– И думается?

– И думается, – отвечал князь, по-прежнему с тихою и даже робкою улыбкой смотря на Аглаю; но тотчас же рассмеялся опять и весело посмотрел на нее.

– Скромно! – сказал Аглая, почти раздражаясь.

Отдельно стоит остановиться на двух образах, которые использует Достоевский, чтобы описать обычный миро князя Мышкина: это дети деревни, в которой он жил и Мари.

Дети.

Вот что среди прочего рассказал князь дочерям Епанчиным о детях, с которыми общался в швейцарской деревушке:

– Там были дети, и я все время был там с детьми. … мне ничего другого не надобно было. Я им все говорил, ничего не утаивал. Их отцы и родственники на меня рассердились все, потому что дети наконец без меня обойтись не могли и все вокруг меня толпились, а школьный учитель даже стал мне наконец первым врагом. О Боже! Когда на вас смотрит эта хорошенькая птичка, доверчиво и счастливо, вам ведь стыдно ее обмануть! Дети сначала меня не полюбили. … Дети надо мной сначала смеялись, а потом даже камнями в меня стали кидать…