Княжич, князь

– А келейник-то твой хорош, отец игумен, и хорош весьма! Вот любопытно: и разумен, вижу, и статью удался, и силушкой, догадываюсь, Господь не обидел, а отвернись – и лица не вспомнишь, ровно невидимец, а не человек. Где сыскал такого? Сам взрастил или…

– Или. Ты, твое высокопреосвященство, зубы мне не заговаривай – хорошо помню о таковом мастерстве твоем, – а прямо к делу и переходи. С чем пожаловал?

Архиепископ Мартин снял с головы клобук. Неспешно утвердив его на краешке стола и расправив наметку, огладил длинные редеющие волосы.

Отец Варнава понимающе кивнул:

– Ага, теперь вижу: плешью похвастать приехал. С обновою тебя, старый друже! Есть что-нибудь еще в загашнике?

– А то как же. Гостинцев полны карманы… – он придвинул к себе дорожный ларчик, извлек оттуда стопку разновеликих исписанных листов бумаги. – Начнем с малого: это всё, изволишь ли видеть, жалобы на некоего игумена Варнаву, настоятеля Преображенского ставропигиального монастыря, – сии лишь за этот неполный год.

– Однако! У тебя-то откуда это добро?

Архиепископ немного покривил лицо неопределенною гримасою и неопределенно же пошевелил пальцами:

– Скажем так: неназываемые добрые люди великодушно дозволили полюбопытствовать. На краткое время. Потом придется вернуть, посему не обольщайся. Так вот, последняя эпистола от… – он наклонился над одним из листов – протоиерея Алексия, клирика Подольской епархии. Помнишь такого?

– Как не помнить: терем-теремок, лаковый возок да сырые телеса под шелками синскими. В драку полез. Постой, а отчего ты именно его обособил? Прочим себя жалко поменее, что ли?

– Покровители у него во стольном граде сыскались высокие… – владыка Мартин со значением поднял брови на отца Варнаву.

– Хм… Покровители… Да что ты говоришь? Впервые слышу такое! – игумен ответил не менее значительным поднятием бровей и не мигая уставился на собеседника.

– Ну ладно, ладно, – сдался он, как бы в подтверждение тому вскидывая руки. – Не в покровителях дело – всегда они были, есть и будут. Согласен…

И умолк – то ли в размышлении, то ли в ожидании чего-то.

– Владыко! – помедлив, проговорил отец Варнава. – Я все тот же Вирий, которого ты знал. Если даже и ты – прежний Мстислав, которого знал я, то все равно тех слов, что ты высказать хочешь, я за тебя произносить не стану.

– Эко завернул! Впрочем, тоже верно, не возразишь… Помнишь ли, дорогой мой отец игумен, лихолетье Григория Безумного? У отца тогда на одном из дальних хуторов владыка Ираклий проживал потаенно. Мне шестнадцатый год шел.

– А мне – пятнадцатый, если ты не забыл.

– Не знаю, поверишь ли, но не забыл. Церковь в гонениях, реформаты в оскверненных храмах беснуются, Византион с Новым Римом сочувственные послания шлют, ладошки украдкою потирают и слюною предвкушения исходят. А государи всея Экумены в один голос славят державный гений их порфирородного собрата славенского, да рати свои поближе к рубежам нашим стеснительно подтаскивают. Так, на всякий случай…

– Высокопреосвященнейший! Ты одну из речей своих на мне опробовать решил?

Архиепископ Мартин отмахнулся, не отвечая, и продолжил:

– Какие службы были в родительской церквушке домовой! Ночами сходились, с оглядкою, по одному. В ворота – стук оговоренный… Символ Веры за Литургиею читали – все плакали без стеснения. А проповедь какую силу имела, а сколь едины были и пастыри, и люд церковный! На храм жертвовали – любой настоятель одной рукою принимал, другою тут же отдавал на нужды прихожан своих. Оставался ли сирым и гладным при том? Купцы сотни сотен кормили безмездно – слыхал ли ты, чтобы хоть един из них от того разорился? Отец сказывал: грех покинул людей о том времени. Что же такое теперь с нами происходит? Знаешь, друже-отче, мне иногда думается, что эти лоснящиеся проповедуют одно Евангелие, а исповедуют другое, новое да потаенное. В котором вымараны слова Христовы о богаче, вельбуде да ушах игольных. Их новый мессия отныне об иных ушах говорит. Коих, как и Царствия Небесного, не видать нищете смрадной. Их новый господь не похваляет скромную лепту вдовицы паче кичливой жертвы фарисея – он его, родимого, нынче под толсты локотки угодливо ловит, обхаживает да облизывает. И в Иерусалим не на осляти убогом въезжает, а на золоченой колеснице фараоновой...

Он потряс стопкою бумаг и едва сдержался, чтобы не запустить ею в угол.

– Остановись, владыко! – попросил отец Варнава. – Остановись, яви такую милость. Ни на что ты мне глаз не открываешь. Себе вредишь.

– И то правда, – ответил архиепископ Мартин неожиданно спокойно.

Бумаги вернулись в ларец, а крышка захлопнулась.

– Так вот, дорогой ты мой отец игумен… Чувствую я, что-то новое, что-то тревожное нарождается да помаленьку в силу входит. Уже почти в полный голос говорить начинает: дескать, не знала добрая древность этакой новоявленной ставропигии, каковую мы тогда на свою голову измыслили сгоряча, упразднить бы надобно. В иных державах-то знать духовная сколь блистательна – и мы такоже соответствовать желаем! А нам плебс со самозванной кустодией черноризной под хвост заглядывают.