Книга Белого

Маэстро сидел за фортепиано и играл свою партию – оркестр подыгрывал ему. Затем, он быстро отрывал свои пальцы от клавиш, брал в руки воображаемую палочку и дирижировал оркестром. Самой потрясающей была третья часть – Allegro. Он бросал свои глаза то на клавиши, то на многочисленные струнно-смычковые и духовые ряды. Он уже не замечал мира вокруг себя. В этот миг – он почувствовал себя самим Бетховеном, превращающим воздух в музыку – и доводя им до экстаза своих слушателей. Когда он перестанет играть – весь мир перестанет дышать.

Когда последняя нота была сыграна, зал разразился бурными аплодисментами. Выдержав небольшую паузу и дав лишним музыкантам покинуть сцену, маэстро взглянул на тех, кто остался: Два скрипача, два виолончелиста, контрабасист и чернокожий барабанщик с дредами – больше и не нужно было.

В кафе разлаось:

– «Экспериэнс» Людовико Эйнауди.

И маэстро заиграл – и играл только он один. Медленно – здесь не было той виртуозности, присущей Бетховену; здесь было спокойствие и многолетний опыт композитора, сияющий в каждой ноте. Один за другим, инструмент за инструментом прибавлялся к партии фортепиано. И вот, они заиграли все вместе, каждый в своём голове сливались в единое целое – в неповторимую музыку, взлетающий в небеса. Несколько минут ещё длилось эта эйфория – затем, все инструменты разом смолкли. И остался только одно фортепиано, как и в самом начале, плавно и мелодично выигрывающее свою партию. И вот – последняя нота – и не может быть, что бы мир после этой красоты остался прежним.

Об этом нельзя говорить – поэтому, я и не смею; это нужно только слышать.

Когда последняя нота была сыграна и руки маэстро плавно спустились с клавиш, какое-то время – секунд пять – зал продолжал молчать. Затем, раздались робкие хлопки, резко переходившие в бурные аплодисменты и крики: «Браво! Невероятно! На бис!».

Мастерством маэстро были поражены даже съёмщики, стоящие в углу с видеокамерами. Старый же композитор: резко встал и с силой захлопнул крышку пианино. Музыканты забеспокоились. Их второй отец и духовный учитель был явно чем-то недоволен. Но он успокоил их, сказав что-то в их сторону – вероятно, похвалу за хорошую игру. Все уже начали расходиться, как я заметил оператора, лично поздравляющего маэстро:

– Вы выложились на полную. Держу пари – вам бы завидовал сам Бетховен.

– А я держу пари, что мой старый друг Людовико бы не простил мне того, что я его музыку мешаю с великим Бетховеном.

– Вы преувеличиваете – у вас отлично получилось.

– Никто не упал в обморок от моей игры – я уже не тот. Кажется, это было моё последнее выступление.

– Что вы, маэстро!..

– Раньше, весь партер приходилось забирать в реанимацию после моих концертов – а уж после исполнений Бетховена и Эйнауди!

Оператор ещё что-то ему говорил, но маэстро уже не слушал. Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Однако, мне удалось догнать его и сказать:

– Сегодня – вы превзошли самого себя.

– Не преувеличивая, дружище. Если бы ты только видел меня двадцать лет назад – как я собирал полные залы; как билеты на мои концерты были распроданы за месяц до начала… Я старею. Я слишком много устаю.

– Что у вас произошло? Дело ведь не в старости.

Он задумался.

– Да нет, ничего; забудь, что я только что тебе сказал – всё это бред. Может быть, я потом тебе всё подробно объясню. А пока, давай забудем о Бетховене, старике Людовико, операторе и прочих бесах. Пойдём-ка лучше выпьем.

Я согласился, хоть и поклялся. Что больше никогда этого не буду делать. Есть клятвы, которые преступление – держать.

Сразу после заката, когда небо было синим и не было ни светло, ни темно, он сказал:

– Все мы, а в частности – я и ты – находимся на пороге смерти. Но знаешь, меня не сильно это печалит.

Мы оба были уже слегка подвыпившими и из глубин наших сознаний – уже вырывалась наружу философия.

– Я – очень стар; у меня проблемы с сердцем. Но что я делаю?! Вместо того, чтобы пичкать себя ядами, я продолжаю пить спирт, как воду; и не жалея сил – последние крохи своего здоровья – отдаю музыке. А ведь раньше – всего десять лет назад – я был совсем другим. Я всегда восхищался людьми, которые могут оценить и осмыслить весь полученный ими опыт. Однажды, я сделал это сам. Я погрузился в раздумья обо всём, что происходило со мной.

После этих слов – цензурная часть его речи – кончается. Дальше, он рассказывал мне о своей жизни, не употребив ни одного небранного слова. Многим неумелым сквернословом – стоило бы поучиться ругаться у старого маэстро; такие, как они – возводят грубость в искусство.