Книга Белого

Не то, что бы это стало для меня какой-нибудь сверхновостью или открытием – так как я давно уже знала, что она – совсем не против провести школьное время с друзьями по интересам, с которыми всегда есть о чём поговорить и чем заняться. Меня заставил задумать над собственным пониманием жизни тот факт, что отец Курильщицы – владелец самой крупной фирмы в стране. Денег в её семье было немеряно – да и сама Курильщица кем-кем, а дурой – точно не было. Когда мы с ней гуляем и обсуждаем всё подряд и всё сразу, она может по тому, или по другому поводу сказать какую-нибудь умную фразу, которую понимает только она (ну и я, конечно, с моим-то «образованием») и несколько гарвардских профессоров в этой узкой специальности, и добавить: «Так говорил Заратустра», или: «Такие «наставления» оставил Пелевин», или: «Так учил Будда».

Я долго думала над этим – всё равно заняться было нечем, да и атмосфера больнички была подходяще-депрессивная – и пришла к выводу, что Курильщице – просто скучно жить. На самом деле – я её даже очень понимаю. Я осознаю, что при иных жизненных обстоятельствах – я бы поступила точно так же, как и она: курила, пила, уходила в нирвану, говорила бы с людьми, которые только этим и живут; и лет к двадцати, а может и раньше, дошла бы до своего жизненного предела, и отбросила бы концы – на счастье всем, даже себе, совершенно ни о чём не жалея – виноваты звёзды, а не мы.

Проблема, думаю, в том, что умным – действительно умным детям просто не хватает мудрости; а ту мудрость, которой обладали тибетские ламы (иммигрировавшие или расстрелянные), можно получить лишь по воле случая. Такие, как моя Курильщица – обречены на непонимание; а значит – и на мизантропию. Они будут курить, пить, грохаться где попало и говорить матом; и быть при этом много умнее и настоящее очкариков-ботаников, которые сидят на дюралюминиевой привязи у своих мамаш, которые «хотят для них – только самого лучшего».

Мне очень тяжело думать об этом: об обречённости, о сломанности, об отсутствии любви и нормальных человеческих отношений; о вынужденности, по молодости духа, принимать временные обезболивающие, которые не лечат болезни – а лишь накапливают их, чтобы потом взрывом выпустить наружу – мне действительно сложно думать об этом: особенно здесь, особенно сейчас.

Иногда, кажется, что нет другого выхода – кроме как выхода в окно – в тоскливо синее небо. Стоит повернуть маленьким ключом – и ты уже летишь.

Есть тяжёлая и мучительная, безответная любовь; болезненный путь к взрослению. Почему на мою, на всю нашу судьбу, выпадает только страданий (ведь я такая хрупкая – только посмотри на меня – я ведь так легко могу разбиться)?! Почему с самого начала нашего пути – все пытаются сломать нас и переломить нам: и взрослым, и детям – крылья?! Мне кажется, единственный способ всегда выходить победителем из жестоких схваток с жизнью – это стать мудрее.

Синий – цвет мудрости над нашими головами. Синий – это не наука, как полететь в космос или заставить двигаться автомобиль, или решать четырёхэтажные уравнения без цифр; мудрость – это искусство жить: в любых условиях и во все времена. Не только выживать – но и наполнить то короткое время, пока бьётся сердце от невыносимой лёгкости бытия.

Я не умею так. Возможно, я слишком мало прожила. Возможно, во всём виновата школа – боже, как же она меня достала. Даже здесь. Ух, не знаю я. Но, кажется, я должна понять это – да и есть ли у меня другой выбор?!

2.5

У меня нет выбора – я вынуждена принимать тот горький плод любви, который могу получить; а других плодов – это дерево и не даёт. И почти всегда – я должна выбиваться из последних сил, бежать со всех ног, чтобы просто оставаться на месте.

Когда мы гуляли по ночной набережной вместе с Курильщицей, она спросила меня:

– Ты что-нибудь слышала про Чарлза Буковского?

Я спросила:

– Кто это вообще?

– Это человек, который писал отвратительные романы, трогательные рассказы и до боли в сердце прекрасные стихи, – ответила она.

Только позже я поняла, что была годовщина его смерти – этой промозглой весной.

Мы проходили мимо кофейного киоска, у которого собрались в кольцо, о чём-то возбуждённо споря, несколько парней; я заметила среди них Влада.

– Это не тот Влад с французского, о котором ты рассказывала? – спросила меня шепотом Курильщица, прикуривая очередную сигарету.

– Не знаю. Я давно его не видела; сама помнишь – больница, а после – тоска. Да и когда я ходила на эти курсы – мы не часто имели возможность поговорить – что можно сделать за жалкие два-то час?! – отвечала я Курильщице, сгорая от страха.

– Давай, подойди к нему.

– Может, лучше не стоит?

– Давай, давай! Влада! Эй, Влад!

Он обернулся и увидел нас. Как я только не умерла на месте?! На его лице засияла радостная и удивлённая улыбка.

Делать нечего – пришлось подходить. Курильщица осталась стоять в сторонке.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он, дав своим друзьям понять, что разговор, на время, окончен.

– Я живу здесь неподалёку – решила выйти прогуляться со старой подругой. А ты?

– Я – почти тоже самое. Только живу я – далеко.

– Круто.