- Н-нет, - неуверенно сказал Михаил Анатольевич, окончательно впадая в панику. Если бы у него было время на спокойное размышление!
Но времени у него не было. Выглянув в окно, он едва успел опознать Петропавловскую крепость и понять, что они въезжают на Петроградскую сторону, как совсем скоро машина затерялась в путанице мелких улочек и остановилась перед солидным шестиэтажным домом серого камня.
- Пойдемте, - сказал Басуржицкий, открывая дверцу со своей стороны. Это займет всего несколько минут. А потом, если пожелаете, я отвезу вас домой.
Ничего другого не оставалось, и Михаил Анатольевич неохотно выбрался из машины.
Лифт вознес их на шестой этаж, и вскоре они уже стояли перед массивною дубовою дверью, на которой горела огнем начищенная медная табличка с надписью "Басуржицкий Даниил Федорович".
Хозяин отпер дверь и сделал приглашающий жест.
- Прошу!
Михаил Анатольевич переступил порог, испытав при этом на мгновение какое-то полуобморочное состояние. Перед глазами все поплыло, колени подогнулись, он пошатнулся... но тут же все и кончилось. Он вполне твердо стоял на темном навощенном паркете прихожей и вдыхал запахи мастики и дорогого мужского одеколона, витавшие в воздухе этого дома. Михаил Анатольевич подивился пережитому только что состоянию, но приписал его своему волнению и опять немного рассердился на себя. Сколько можно робеть! Стараясь ступать как можно тверже, он прошел вслед за Даниилом Федоровичем в небольшую, красиво обставленную комнату, судя по всему, приемную - с низеньким кожаным диванчиком, круглым столиком, на котором яркими пятнами выделялись дорогие журналы, с высокою напольной вазой, где красовался сухой осенний букет. Навстречу им из-за какой-то двери вышел совсем молоденький парнишка, худенький и черноволосый, роста едва ли не лилипутьего, и сухо кивнул головою здороваясь. Из-за спины Овечкина хозяин дома сделал малышу некий знак глазами, оставшийся незамеченным Михаилом Анатольевичем, вслух же сказал:
- Это мой секретарь. Приветствую вас, милейший. Все ли в порядке?
Мальчик снова кивнул, столь же сухо, и выражение лица его не изменилось. Он посторонился, и Басуржицкий с Овечкиным прошли в кабинет, совершенно ошеломивший Михаила Анатольевича, привыкшего думать, что подобную обстановку можно увидеть нынче только в музее.
Все здесь говорило о богатстве и солидности. Мебель темного дерева сделана была как будто на заказ, либо же являлась прекрасно отреставрированным антиквариатом, потому что выглядела одновременно и очень старой и очень новой. На письменном столе возвышались резные подсвечники из чистого серебра, тяжелый малахитовый чернильный прибор матово отблескивал в свете дня, проникавшем сюда меж бархатных портьер густого винного цвета, обрамлявших окно. Пол кабинета покрывал толстый ковер, выдержанный в темных тонах, как и вся обстановка, но с узорами поразительной красоты. Возле письменного стола стояли два кресла с подлокотниками в виде мощных львиных лап, а спинки их венчали сумрачные химерические лики, обрамленные искусно вырезанными змеями.
В одно из этих кресел и опустился по приглашению хозяина окончательно оробевший Овечкин, а Басуржицкий, встав у стола, принялся набивать табаком трубку, тоже являвшую собою шедевр резьбы по дереву.
- Еще пару минут, Михаил Анатольевич, - сказал он, раскурив трубку. Я должен предупредить сиделку о нашем визите.
И вышел из кабинета, обдав своего гостя облаком душистого голубого дыма. Михаил Анатольевич, мысли которого совершенно разбежались, успел подумать только, что вовсе не одеколоном пахнет в этом доме, как ему показалось сначала, а именно этим необыкновенным трубочным табаком, и тут дверь опять отворилась и вошел юный секретарь, неся на подносе дымящуюся чашку с чаем. Он молча переставил ее на стол возле Овечкина и удалился. Михаил Анатольевич остался один.