Книга чая

Замок Момояма вблизи Киото, настоящее произведение архитектуры, вызывал восхищение всей нации своей пышностью и великолепием. При его строительстве был продемонстрирован предел декоративного искусства, поэтому здание пережило знаменитое землетрясение 1596 г. и последовавший потом разрушительный пожар войны. Слава Никко меркнет перед ним, потому что этот замок является всего лишь имитацией того, что художники называют сейчас стилем Момояма. Замок Момояма был своим Версалем, которому подражали все феодалы и даймё. Каждый замок в стране становился уменьшенной копией Момояма.

В это время была открыта удивительная пригодность листового золота, широко использовавшегося с тех пор для украшения стен и ширм. Некоторые ширмы из знаменитых «ста комплектов», принадлежавших замку-дворцу, сохранились до настоящего времени, так же, как и некоторые из тех, что украшали обочины дорог длиной во много миль, по которым двигались процессии Хидэёси. Стены в залах для приемов покрывали изображения огромных, растущих на скалах сосен. Иногда такие изображения в ширину достигали сорока или пятидесяти футов. Нетерпеливые даймё одновременно обрушивали свои заказы на усталых художников, от которых иногда требовалось построить полностью отделанный дворец за один день. И Кано Эйтоку вместе со своими многочисленными учениками работал, рисуя бесконечные заросли, птиц в роскошном оперении, львов и тигров, символизировавших храбрость и королевскую власть, прямо посреди величественной суматохи, поднятой их покровителями.

Токугава Иэясу, который пришел к власти после второго штурма замка Осака в 1615 г.[78], объединил административную систему всей страны и, с величайшей государственной мудростью, ввел новый режим, основанный на простоте и солидарности. В искусстве, как и в церемониях, он пытался вернуться к идеалу Асикага. Его придворный художник Танъю с братьями Наонобу и Ясунобу и с племянником Цунэнобу поставили перед собой цель сымитировать чистоту, свойственную произведениям Сэссю, но, конечно, у них не получилось добиться такого уровня значимости. Это была эпоха мужественной расы, только что пробудившейся ото сна, в первый раз демонстрирующей теперь наивные развлечения простых людей и вновь освободившейся от законов мира искусства. Это японское общество на два столетия опережает появление некоторых характерных особенностей в Европе XIX в[79]. Церемонии и любовь того времени выставлялись напоказ и были непросты. Такая ситуация сохранялась и в эпоху Гэнроку, век спустя после учреждения сёгуната Токугава.

Архитектура раннего периода Токугава в основном следовала, как уже было сказано, архитектурным характеристикам Тоётоми, чему мы находим примеры в мавзолеях Никко и Сиба, и в дворцовом убранстве замка Нидзё, а также храма Ниси Хонган-дзи.

Разрушение социальных границ, которое началось с приходом к власти новой аристократии, наполнило искусство неизвестным еще духом демократии.

Здесь мы находим зачатки Укиё-э или Популярной школы, хотя ее концепции в это время сильно отличаются от более поздней жанровой школы Токугава, в которой глубокие классовые препятствия накладывали свои ограничения на простонародные концепции. В эту эпоху дикого веселья, когда наслаждение было радостью для нации, освободившейся на полвека от кровопролитий, люди направляли свою энергию на детские забавы и фантастические образы, и к ним в общей радости присоединялись даймё.

Санраку – талантливый преемник Эйтоку, усыновленный им[80]; Кои – великий учитель Танъю; Иваса Кацусигэ, называемый отцом школы Укиё-э; и Иттё, известный своими панегириками повседневной жизни – все они считались художниками высокого ранга, однако им нравилось рисовать сценки из жизни, и это не унижало их, как это было с высококлассными художниками позднего Токугава. И поэтому тот век шумного веселья и наслаждений привел к появлению великого декоративного, хотя и приземленного, искусства. Единственная школа, которая действительно имела огромное значение – это школа Сотацу и Корин. Их первопроходцы Коэцу и Кохо вдохновлялись образцами декадентской и почти забытой школы Тоса и пытались привнести в нее смелые концепции мастеров Асикага. Верные инстинкту времени, они выражали себя в богатой цветовой гамме. Художники работали скорее с цветовым пятном, чем с линией, как поступали прежние колористы, и могли добиваться огромного эффекта простой размывкой. Сотацу в самом чистом виде представил нам дух Асикага, в то время как Корин, достигнув зрелости, скатывается до уровня формализма и позерства.

Из жизни Корин нам известна умилительная история о том, как, принимаясь за рисование, он садился на парчовую подушку и говорил при этом: «Пока творю, я должен ощущать себя даймё!» – демонстрируя тем самым то, что уже тогда классовые различия начали проникать в артистическое сознание.

Эта школа, опередившая на два столетия современный французский импрессионизм, погибла в зародыше. Она, к сожалению, лишилась своего великого будущего, уступив давлению ледяного конвенционализма режима Токугава[81].