Книга чая

Та постоянная игра красок, присущая религиозной и художественной жизни нации, как это описано нами выше: мерцающие янтарем сумерки идеалистической Нара, пылающая кровавым цветом осень Фудзивара, пропадающие в зелени моря волны Камакура или блестящий серебром лунный свет Асикага – вновь победно возвращается к нам, как молодая листва в омытое дождем лето. Однако превратности нового века, из которого тридцать четыре года уже прошли, принеся с собой в каждый отдельный момент несколько новых и великих программ, образуют вокруг нас лабиринт из противоречий, что создает исключительные трудности в абстрагировании и унификации лежащей в основе идеи.

И в самом деле, критик, рассуждающий о современном искусстве, всегда пребывает в опасности наступить на собственную тень, в изумлении задерживаясь возле тех гигантских, а может и гротескных фигур, которые отбрасывают косые лучи заката на землю позади него. На сегодняшний день существуют две мощные силы, которые заковали в цепи разум Японии, обвиваясь, подобно дракону, вокруг собственных колец, причем каждая из них борется за право стать единственной владелицей драгоценности жизни, и обе они то и дело тонут в океане бурного развития. Одна сила – это азиатский идеал, насыщенный великими представлениями о всеобщем, которое легко преодолевает конкретное и частное, а другая – европейская наука, с ее организационной культурой, вооруженная войском дифференцированных знаний и заряженная энергией, направленной на конкуренцию.

Оба соперничающих движения пробудились к сознанию практически одновременно, полтора века назад. Первое для начала попыталось вернуть Японии чувство единства, которое скрадывалось волнами китайской и индийской культур, сколько бы разнообразия и сил они не приносили.

Японская национальная жизнь концентрировалась вокруг трона, над которым в трансцендентной чистоте реет слава преемственности, непрерываемой от начала бесконечности. Однако наша необычная изоляция и продолжительное отсутствие отношений с другими странами лишили нас всех возможностей для самопознания. А в политике представление о нашем священном и органическом единстве игнорировалось из поколения в поколение аристократией Фудзивара, в свою очередь, уступившей место военной диктатуре сёгуната при Минамото, Асикага и Токугава.

Среди различных причин, которые способствовали тому, чтобы побудить нас выйти из этого многовекового оцепенения можно упомянуть следующие.

Первое – возрождение конфуцианской учености при династии Мин, что отразилось в учении раннего периода Токугава. Первый император династии Мин, который сверг монгольскую династию в Китае, сам был буддийским монахом. При этом, однако, он считал неоконфуцианство ученых эпохи Сун – с его индивидуализмом, основанным на индийских идеях, – угрозой для объединения великой империи. По этой причине он не поддерживал неоконфуцианство и искал возможность расчистить неразбериху с тибетским тантризмом, который монголы принесли в Китай, перед тем как начать попытки восстановления примата национальной политики. Так как неоконфуцианство представляет собой конфуцианство в буддийской интерпретации, то это означает, что император пытался вернуться к чистому конфуцианству. Таким образом, при династии Мин ученые мужи обратились к комментаторам времен династии Хань, и началась эпоха археологических изысканий, которая достигла кульминации в гигантских работах, выполненных при нынешней Маньчжурской династии в правление Канси и Цяньлун.

Японская ученость, следуя этому великому прецеденту, обратила свои взоры назад, на собственную древнюю историю. Были опубликованы на китайском языке выдающиеся труды, среди которых Тайнихонши, или «История Великой Японии», составленная по указу принца Мито двести лет назад. Подобные книги давали возможность выразить преклонение перед теми героическими образцами преданности, которые, подобно самураю Масасигэ, погибли в результате акта победного самопожертвования в конце периода Камакура, а читатели начинали страстно желать возвращения имперской мощи.

Весьма характерным в тот период стал диалог видного ученого, известного своим почтением к индийским и китайским мудрецам, с его идейным противником. Последний спросил ученого человека: «Что вы будете делать – вы, известный своей безумной любовью к этим великим учителям, – если в Японию вторгнется армия, во главе которой будет стоять генералиссимус Будда, а заместителем командующего будет Конфуций?» Ученый ответил, не колеблясь: «Снесу голову Шакья-Муни, а мясо Конфуция вымочу в рассоле!»

Вот этот факел горел в руках Санне, когда столетие спустя он сложил поэтическое сказание о стране, по страницам которого молодые люди до сих пор узнают о лихорадочном жаре, овладевшем их дедами и подтолкнувшем к революции.