Книга чая

Подобно тому, как маленькие итальянские республики, переживавшие свои великие дни, боролись за новые решения для жизни и выныривали на поверхность только для того, чтобы быть унесенными прочь ветрами соперничества, в Японии эпоха Мэйдзи, лишь пускавшая пузыри будущей уверенности в себе, была полна не имевшего себе равных интереса к окружающему миру, хотя одновременно трогательного и странного.

Дикий вихрь индивидуализма, изыскивавший любую возможность, чтобы превратить свою яростную волю в собственный закон, теперь раздирает небеса в агонии разрушения, и вновь бранит, приветствуя со злобой, любой новый осколок западной религии и государственного строя. В кипении беспорядка этот вихрь разнес бы нацию на куски, если бы не прочное, как скала, чувство преданности, лежащее в ее основе.

Странная стойкость расы, взращенная в тени суверенности, нерушимой с ее начального момента, та самая стойкость, которой удалось сохранить среди нас китайские и индийские идеалы во всей их чистоте, даже там, где их давно отбросили в сторону те, кто создавал их, та самая стойкость, которая позволяет наслаждаться изяществом культуры Фудзивара и одновременно воинственной страстью Камакура, которая терпимо относится к великолепию церемоний Тоётоми, хотя ей больше по душе строгая чистота Асикага – сегодня она удерживает Японию нетронутой, несмотря на этот неожиданный и необъяснимый поток западных идей. Оставаться верной себе и не принимать новый окрас вопреки тому, что заставляет делать современная жизнь нации, – это, естественно, является фундаментальным императивом идеи Адвайта, на которой ее воспитывали предки. Инстинктивному эклектизму восточной культуры она обязана зрелости суждений, которые помогали сделать выбор из различных источников тех элементов современной европейской цивилизации, что были необходимы ей. Китайская война, которая продемонстрировала наше превосходство в восточных водах и сделала еще теснее, чем когда-либо, нашу взаимную дружбу, стала естественным ходом развития новой национальной действительности, которая в течение полутора столетий трудилась над тем, чтобы выразить себя. Ее поведение было предсказано замечательной проницательностью старых государственных мужей этого периода, и теперь побуждает решать огромные проблемы, а также брать на себя ответственность, что и ожидает нас – новую Азиатскую силу. Нашей миссией становится не только возвращение к идеалам нашего собственного прошлого, но также необходимость ощутить и возродить погруженную в бездействие жизнь древнего азиатского единства. Печальные проблемы западного общества заставляют нас обратиться к индийской религии и китайской этике, чтобы найти более высокие решения. Тенденция двигаться в направлении Востока, существующая в самой Европе, в частности заметная в последних достижениях немецкой философии и русского спиритуализма, помогает нам восстановить то более тонкое и благородное видение человеческой жизни, которое возносит эти нации ближе к звездам в ночи материального забытья.

Двойная природа реставрации Мэйдзи проявляется и в области искусства, которое борется, как и политическое сознание, за то, чтобы достичь самого высокого уровня. Дух исторических исследований и возвращение к древней письменности ведет искусство назад к школам, существовавшим до Токугава, преодолевая популярные демократические представления об Укиё-э[89] и возвращаясь сразу к методам школы Тоса героического периода Камакура. Вошла в моду историческая живопись, обогащенная материалами археологических изысканий, проведенных учеными. Тамэясу и Тоцугэн были пионерами этого возрождения Камакура, что наложило отпечаток на натуралистическую школу Киото через работы Ёсая и даже отразилось в творчестве популярного Хокусая.

В это же время наблюдалось параллельное движение в литературе и драме.