Книга интервью. 2001–2021

С чем-то из вашего краткого обзора я согласен, с чем-то не согласен. Дискурсивное конституирование русского крестьянства наверняка началось задолго до освобождения крепостных, по крайней мере с Екатерины и Радищева. Сектантство и раскол признавались особенно распространенными среди казенных крестьян, так что экзотизация крестьянства вовсе не ограничивалась крепостными крестьянами. Что касается уважаемых мной коллег, от Верта до Долбилова, то я рад, что вы констатируете сходство процессов, о которых они пишут, с внутренней колонизацией. Я оставлю это наблюдение без комментариев: эти работы написаны после моих, и, если они, как вы говорите, сходны с моими, их авторы должны были определиться в отношении моей концепции. Как вы, наверно, заметили, я разочарован отсутствием дебатов в этой области. Надеюсь, большой сборник работ по внутренней колонизации, который я готовлю в издательстве НЛО вместе с Дирком Уффелманом и Ильей Кукулиным, поможет делу[3]. Не сомневаюсь в том, что и моя собственная книга, когда она выйдет по-русски, многим покажется спорной.

Возвращаясь к генеалогии вашей книги – почему большой нарратив внутренней колонизации потребовал реабилитации идеи второго мира? Если второй мир – это пространство, где нет принципиальной границы между векторами колонизации, то есть где колонизация направлена прежде всего внутрь собственного общества и, таким образом, первый и третий мир существуют в пределах одной страны, то какие еще исторические или современные государства (помимо Российской империи) принадлежат ко второму миру?

Идея второго мира была сформулирована в годы холодной войны, и там, я полагаю, ей и следует оставаться. Всерьез говорить о современной России как о втором мире, а тем более экстраполировать эту идею второмирности на Российскую империю или Советский Союз – это значит возрождать идеологию «особого пути». Но и противоположные, нормализующие тенденции в русской историографии очень сильны; сама идея своеобразия русской истории раздражает многих. Я не вижу ничего плохого в том, чтобы некий ученый в итоге своего исследования российской колонизации, или сектантства, или сырьевой зависимости пришел к выводу об особом пути России в колонизации или сектантстве и т. д. Худо, если исследование начинается такой идеей, а не кончается ею. Тогда она приобретает нормативный характер, становится идеологией. Это, собственно, и возвращает в состояние холодной войны.

В чем принципиальное различие концепции первого-второго-третьего миров и домодерного иерархического mental mapping (греческая модель ойкумены, средневековые проекции)? Где проходит хронологическая граница возникновения модерных образов разных миров? Насколько неизбежно осмысление опыта второго мира в метанарративе зондервега, с одной стороны, и концепции множественных модерностей – с другой? Существует ли, по-вашему, некая аналитически сконструированная субъектность второго мира, не сводящаяся к роли пространства пересечения влияния первого и третьего миров?