Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Питер в два раза меньше Москвы, но пивных там в самый разгар пивного угара в стране было раза в три-четыре больше. Правда, среди них не было таких монстров и ангаров, как в Москве. По большей части это были небольшие и хорошо, стильно оформленные заведения с пусть бедной, но своей кухней, а главное — со своей публикой. Свои чувствовали безопасность и одомашненность, чужим было интересно наблюдать эти микронравы и обычаи.

Питер — пивная столица России. Здесь Синебрюхов построил лучшие пивные заводы, использующие чистейшую ладожскую воду (эту же воду использовал для своей водки Смирнов). Синебрюхов вовремя слинял в Финляндию, основав знаменитую фирму «Кофф», пионера баночного пива. Его питерские заводы несколько десятилетий проработали под названиями «Стенька Разин» и «Красная Бавария». Сейчас это объединение «Балтика» — единственное европейское пиво в России (не без участия Синебрюховых).

В Питере всегда были популярны рюмочные. Принял после работы пятьдесят грамм с килечкой — и тут же рядом уже на улице добавил кружку пива. Что еще надо старому питерскому рабочему после взятия Зимнего?

Я просунулся в затхлые недра «Апраксина Двора», в кружало «Money is Honey».

Американские пивные и бары в Питере (а этот выдержан в американской стилистике) — сплошные декорации и внеисторическая безвкусица. Там, в Америке, все пристойно и безопасно. Здесь же настоящий притон, не по интерьеру (это само собой) — по духу, царящему здесь, по публике, галдящей, танцующей, целующейся, нарывающейся, мордобойствующей и душеобщающейся.

И кухня здесь настоящая, питерская, а не микроволновая разогреваловка. Готовят, как только в Питере и умеют готовить: вкусно и со вкусом к жратве, к жратве, — черт побери! — а не к еде. Питерская голытьба и нищета, студенческая поросль и мелколюдье всякую дрянь жрать не будут, это тебе не Москва, где вкрадчивый «Пушкин» ввернет тебе за несусветные, неимоверные, за бешеные у.е. примитив в изящной упаковке.

Я набрал к кружке пива салат из квашеной капусты, маринованные миноги (100 лет не ел их!), солянку (ложку-не-провернешь) и люля-кебаб, пахнущий люля-кебабом, а не высокочастотными электронами. И настоящая черняшка, и вилка к каждому блюду, и наперчено так, что любые кишки согреет.

Собирательница кружек и объедков бледна и хрупка, как Сонечка Мармеладова, отдаешь ей пустую тарелку, а сам плачешь. Тут проституток нет — тут за каждую блядь надо душу свою наизнанку вывернуть и прожучить хозяйственным мылом о ребристую стиральную доску, трижды сменяя воды.

Я сижу у камина в кровавом полумраке, в сединах и кудрях табачного дыма, за обшарпанным столом с торчащими гвоздями и питерским сквозняком прямо в мой чахоточный спонделез. Простуженные об Питер ноги гудят и горят, но это, к сожалению, скоро пройдет в московском уюте и комфорте, а уж в калифорнийской дали и вовсе забудется. Я тяну свою несчастную кружку «Невского»: родился-то я в Москве, не знаю, где и когда помру, да и неинтересно мне это, но вот если доведется сдохнуть, то лучше всего в Питере, на Сенной или Садовой, у Пяти углов или на Литейном, в слякотной грязи, пьяненьким до унизительной дрожи.

После семи, когда со всех жаждущих собрали 40 рэ (кружка пива с миногами), наконец открылся гардероб, я расстался со своим тяжеленным душегреем, выбрал из трех этажей кружала средний, забился в самый дальний зал с одиноким негром в белом и погрузился в свое одиночество, может быть, такое же поддельное, как и этот веселый чернокожий муляж. Где-то гремит американская заводная попса 80-х, в зал иногда врываются секьюрити с рожами только что содравших шинель с Акакия Акакиевича, а сам Башмачкин — его теперь зовут Наташей, — с неизменной и виноватой улыбкой несет мне на стол фунтик розовых салфеточек.

Есть невыразимая прелесть в потаенном уединении: никому я сейчас не нужен, неизвестен, никем не любим и не ненавидим. Мир — это битком набитый зал пялящихся на экран, а я сижу по другую его сторону и, хотя не для меня тут крутят эту комедь, хоть и вижу, в сравнении с другими, все наизнанку и слева направо, но кто сказал, что они смотрят настоящее кино, а я ненастоящее? Может, мир и вправду вывернут не в ту сторону и натянут набекрень?

У меня никогда не было и не будет недвижимости, кроме собственной души, никогда не стоять всяким баночкам и вазочкам на моих полках и банкам-бутылкам по подвалам, зане ни полок, ни подвалов нет и не будет. Как у тех, что имеют все это, никогда не будет недвижимости души, а только ее трепет, трепыхание и обтрепанность об real estate.

Забитый в угол пивной по самую шляпку, я вижу узенький горизонтик своей недолговечности, я вижу, как какой-нибудь очередной первокурсник будет, ломая пальцы перед своей гимназисткой, говорить:

— Все-таки Левинтов — это не то, что-то в нем явно недотягивает, породы, что ли нет, или просто точности слова и мысли?

На стойке стоит уже давно отстоявшаяся кружка пива — это также нелепо, как и мое одиночество. И смотрится это все дурдомом: и эта сумасшедшая кружка с сумасшедшим пивом, и я — сумасшедший, с сумасшедшими мыслями.