Книга о Ласаро де Тормес

Под конец я начал чувствовать, что моя рыбья часть начала портиться и разлагаться, лишенная воды, и я умолил сеньору герцогиню и ее супруга, во имя Господа, чтобы они достали меня из этого заточения, поелику то было в их власти; они же, поняв, какие я испытываю муки, распорядились так и сделать. И было решено, что по всей Севилье будет объявлено, чтобы все собрались посмотреть на мое превращение, и на одной из городских площадей перед домом герцога воздвигли помост, чтобы я был всем отовсюду виден, и там собралась вся Севилья; и площадь была вся запружена людьми, и улицы, и крыши, и террасы на верхних этажах домов. Затем герцог послал за мной, и меня вытащили из клетки, которую для меня соорудили, когда достали из моря, — а было сделано это с умыслом, ибо вокруг меня всегда толпилось столько народу, что, если бы меня не отделяли от толпы прутья клетки, то меня бы непременно задушили. «О, великий Боже! — сказал я про себя. — Что же во мне есть столь необычное? Человек в клетке — такое уже было, к его великому несчастию, и не раз; и птиц в клетке все видели; но вот рыба в клетке — нечто невиданное».

Итак, меня достали из клетки, водрузили на щит и понесли в окружении пятидесяти вооруженных алебардами солдат, которые с трудом расчищали в толпе проход.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, РАССКАЗЫВАЮЩАЯ О ТОМ, КАК ЛАСАРО В СЕВИЛЬЕ НА ГЛАЗАХ ТОЛПЫ ПРЕВРАТИЛСЯ ИЗ РЫБЫ В ЧЕЛОВЕКА

И вот, положив меня на помост, одни стали тянуть меня за ту часть тела, что уже была свободна, другие — за рыбий хвост, и извлекли меня из рыбьей чешуи на свет божий в том виде, в каком мать родила, а от тунца осталась лишь кожа. Мне дали плащ, чтобы я укрылся, а герцог приказал, чтобы мне принесли его дорожное платье[164], которое я надел, хотя оно и было мне коротковато, и меня приходили приветствовать и поздравлять множество людей, так что всё то время, что я провел там, я ни на одну ночь не смог сомкнуть глаз, ибо и ночью ко мне шли посетители, чтобы меня увидеть и обо всём расспросить, и почитали за счастье пообщаться со мной хотя бы накоротке.

По прошествии нескольких дней после обнаружения моего истинного облика я заболел, ибо жить на суше мне стало невмоготу, так как стал я привычен к морской пище, а земная мне не подходила, и я не смог ее переносить и уже не сомневался в том, что вместе с моими мучениями закончится и моя жизнь. Но Богу было угодно избавить меня как от этой, так и от других напастей, и, когда я увидел, что снова могу ходить, я испросил у владетельных сеньоров разрешения их покинуть, каковое они дали мне с великой неохотой, ибо, как мне казалось, хотели навсегда оставить меня подле себя, чтобы слушать мои рассказы о чудесах, которые со мной произошли, а также о многом другом, что я им плел и чему они полностью доверяли, так как видели мое чудесное превращение.

Но в конце концов, несмотря на всё, они дали мне свое согласие и приказали снабдить меня для дороги всем необходимым. За мной, читатель, — в Толедо, где я очутился накануне Успения[165], так сильно, как никто на свете, желая увидеть жену и дочь, заключить их в объятия, чего не испытывал ни разу за все прошедшие четыре года, ибо в морях не обнимаются, а тычутся мордами друг в друга.

Когда спустилась ночь, я пошел к своему дому, который оказался пустым; и тогда я пошел к дому сеньора архипресвитера, где все уже спали, и начал так сильно стучать в дверь, что их разбудил. На вопрос, кто там, я назвал себя и в ответ услышал очень раздраженный громкий голос моей Эльвиры:

— Поищите, где выпить, в другом месте, и, кто бы вы ни были, грех в такой час издеваться над вдовами. Вот уже три или четыре года, как Господь прибрал моего злосчастного мужа, который утонул в море на глазах его хозяина и многих других, видевших, как он скрылся под водой. К чему ваши насмешки?

И она ушла спать, не желая более ни видеть, ни слышать меня. Я снова начал стучать в дверь, и мой господин архипресвитер, страшно разгневанный, встал с постели и выглянул в окно, возопив во весь голос:

— Безобразие! Кто это беспокоит добрых людей? Хотел бы я знать, кто вы такой, чтобы завтра наказать вас за вашу наглость. Шляетесь в такой час и ломитесь в двери почивающих, стучите дверными молотками и поднимаете шум, нарушая наш сон и покой!

— Сеньор, — сказал я, — если вы хотите знать, кто я, не надо так раздражаться; ибо знайте, что я — ваш слуга, Ласаро де Тормес.

Едва я произнес эти слова, как возле моих ушей просвистел камень, брошенный со всей злостью, а потом и второй, и третий, и еще один, так что вся улица вокруг меня оказалась усыпанной булыжниками; затем в меня бросили опаливший меня факел. Поняв, что я — в опасности и раздумывать некогда, я бросился бежать по улице куда глаза глядят и отбежал на довольно большое расстояние, а он остался у окна, громко крича:

— Посмей еще явиться со своими шуточками — и получишь по заслугам!