Книга о Ласаро де Тормес

Я собрался с мыслями и задумал повторить попытку позднее, не желая никому больше открываться; а так как уже была глухая ночь, я решил провести ее остаток тут же, чтобы поутру снова отправиться к дому архипресвитера. Но из этого ничего не вышло, так как какое-то время спустя по улице проходил с дозором альгвасил, который отобрал у меня шпагу и отъел в тюрьму; и хотя я знал кое-кого из окружения судебного пристава и обратился к ним по именам и назвал себя, они посмеялись надо мной, сказав, что прошло уже более трех лет, как я погиб в походе на Алжир, и отправили меня в камеру, где меня и застало утро, когда все добрые люди начали одеваться и принаряжаться, чтобы идти в церковь — праздновать столь великий праздник. И я бы мог быть с ними, если бы меня все признали, но в темницу вошел арестовавший меня альгвасил и приказал заковать мои ноги в кандалы, а на шее закрепить тяжелую цепь и заключить меня в карцер, что и было исполнено.

— Вы, господин, у коего манеры и обходительность коррехидора[166] и который выдает себя за городского глашатая, лучше посидите денек-другой, пока мы не узнаем, кто вы, шатающийся ночью по городу, чтобы залезать в дома священнослужителей. Ведь, по правде говоря, камзол, что надет на вас, вам не по размеру, и пахнете вы не вином, как подобает вашему ремеслу, а нежнейшей амброй. В конце концов, вы сознаетесь, хотите того или нет, у кого вы украли этот камзол, так как ежели его кроили для вас, то это портной украл у вас больше трех вар[167] материи.

«Не в добрый час мы прибыли сюда»[168], — подумал я про себя. Однако вслух сказал, что не промышляю воровством и не делал того, что он говорит.

— Промышляете или не промышляете, — сказал он, — но вот сейчас из дома коррехидора выходит архипресвитер, настоятель церкви Святого Спасителя, который говорит, что вчера ночью воры хотели его обокрасть, проникнув силой в его дом, не защитись он градом камней, и что они назывались именем Ласаро де Тормес, его слуги. Я ему рассказал, что наткнулся на вас возле его дома, и он подтвердил мои слова, и поэтому мы решили посадить вас на цепь.

Тюремщик сказал:

— Глашатай, за которого вы себя выдаете, жил в этом городе, но погиб по пути в Алжир, и я его хорошо знал. Да будет Господь к нему милостив! Он мог зараз доставить из одного дома в другой две асумбры[169] вина, не считая кувшинчика![170]

«О, я несчастный, — сказал я про себя, — ведь мои испытания еще не кончились! Мои беды наверняка возвращаются: отчего все, кого я знаю и с кем разговариваю, кого почитаю за друзей, меня не узнают и знать не желают? До чего дошла моя злая судьба, идущая против меня, если моя жена, которую я более всего люблю в этом мире и которая любит меня, меня не узнаёт?»

Я начал умолять тюремщика, дал ему денег, чтобы он пошел к ней и сказал, где я, чтобы она вызволила меня из тюрьмы. А он, смеясь надо мной, взял реал и обещал всё сделать, хотя ему казалось, что я мухлюю: ведь если бы я был тем, за кого себя выдавал, он бы меня узнал, так как сотни раз видел, как я входил в тюремные камеры, чтобы сопровождать преступников, приговоренных к телесным наказаниям, и что я был лучший из глашатаев с самым чистым и громким голосом в Толедо. Наконец я так надоел ему, что он пошел и привел с собой — ни много ни мало — моего господина архипресвитера, и, чтобы выслушать меня, он вошел туда, где я был заключен, и принесли свечу: и я почувствовал радость, которую, должно быть, испытывают души на небесах после своего освобождения, и заговорил, плача не столько от печали, сколько от радости:

— О, мой сеньор Родриго де Йепес[171], настоятель церкви Святого Спасителя, посмотрите, в каком положении находится ваш верный слуга Ласаро де Тормес, истязаемый, закованный в железо, испытавший за три года самые удивительные и опасные, самые невиданные и неслыханные приключения!

Он поднес свечу к моему лицу и сказал:

— Слышу голос Иакова и вижу лицо Исава![172] Брат мой, правда, что речью вы похожи на того, кем представляетесь, но ликом — ничуть.

Тут-то я всё понял и попросил тюремщика сделать такую милость и принести зеркало, что он и исполнил. И когда я заглянул туда, то увидел, что я сам на себя не похож, особенно цветом лица, которое прежде было красным, как гранат, точнее, как зерна граната, а теперь стало желтым, как резеда, да и черты его очень изменились. Я перекрестился и сказал:

— Теперь, сеньор, глядя на себя, я не удивляюсь, что ни ваша милость, ни кто другой из моих друзей меня не узнают, так как я сам себя не узнаю. Но, ваша милость, присядьте, а вы, сеньор алькальд, дайте нам немного времени, и вы удостоверитесь, что я не лгу.