Книга о Петербурге

Рад буду, если меня опровергнут, но первыми проблему с численностью воробьев заметили герои моей пьесы «Дон Педро», написанной в 1993 году, когда мобильных сетей у нас не было и газоны не стригли.

«Григорий Васильевич. Вы заметили, воробьи совершенно пропали… Раньше где голуби, там и воробьи… А теперь где воробьи?.. Вымерли, что ли?

Антон Антонович. Действительно… Я не обращал внимания…

Григорий Васильевич. Китайцы всю культурную революцию воробьев истребляли… и все без толку!.. А мы — раз-два и нет воробьев…»

На самом деле два пенсионера ведут абстрактный разговор о политике, а воробьи пришлись к слову, но, согласитесь, это не отменяет ценности свидетельства. Признаюсь честно, я горжусь этой ранней регистрацией воробьиного неблагополучия в экологической системе большого города.

Вот такие пенсионеры, как Григорий Васильевич и Антон Антонович, кормящие на скамейке голубей, и должны были первыми отметить уменьшение численности воробьев. То же надо сказать о наблюдательности потребителей крепких напитков, предпочитающих свежий воздух замкнутому помещению: где бы они ни останавливались — на детских ли площадках, на задворках ли общественных учреждений, всюду были готовы поделиться крохами своей нехитрой закуски с местными воробьями, которые непременно должны были откуда-нибудь появиться. И вдруг — стали воробьи исчезать. И кто бы другой это заметил?

В семидесятые годы, по оценкам орнитологов, было в городе около полутора миллионов домовых воробьев. Больше, чем любой другой птицы.

За неделю на Петроградской встретил лишь четверых — в скверике около станции метро «Чкаловская» (специально стал присматриваться, перемещаясь по городу). Правда, знакомый математик повесил в «Фейсбуке» две фотографии — селфи с неадекватным воробьем: прилетел к нему на балкон и сел на руку. Это что-то из ряда вон выходящее. (Васильевский остров, улица Кораблестроителей.) Потом оказалось, что воробей перелетел к нему с соседнего балкона, птенец, — его утром соседка подобрала в траве и принесла домой, но что-то не устроило воробья в той квартире. Математик возвратил птицу. Спустя день пишет: «Вечером столкнулся с соседкой на улице. Она так и ходит с этим орлом. Орел приветственно чирикнул и походил по моей макушке».

Голуби

Голубей в блокаду не было. Нет, их не съели — съели кошек и собак. А голуби первыми почувствовали беду и — улетели из города. Массово стали возвращаться лишь к середине пятидесятых.

Ленинградцы относились к голубям противоречиво. Да и петербуржцы — тоже. Одни питают к ним нежность и кормят их. Другие презирают — «грязная птица»; считают разносчиками орнитоза.

Речь о городских голубях, «помоечных». Голубятни я уже не застал.

Когда случалось ночевать на верхнем этаже старого дома с окном во двор под склоном крыши, трудно было привыкнуть к неожиданно громкому гулкому воркованию, напоминающему о каком-то потустороннем присутствии.

Известно, что голуби любят памятники. Но петербургские голуби, мне кажется, любят особенно преданно. Хотя далеко не все памятники. Например, на аникушинском памятнике Ленину, что возвышается над Московской площадью, вы вряд ли увидите голубя, а вот на опять же аникушинском Пушкине (площадь Искусств) всегда сидит голубь, да еще не один. Мне кажется, этот бронзовый Пушкин для голубей самый притягательный в городе, — иногда на вытянутой руке располагается по четыре особи, а всего на этом памятнике в иной день можно увидеть до восьми голубей. Обычно сидит голубь на бюсте Маяковского (улица Маяковского), на голове памятника Попову (Каменноостровский проспект), а вот Плеханова у Технологического института голуби игнорируют. Моя гипотеза такова (если будет подтверждена репрезентативной выборкой наблюдений, можете назвать «принципом Носова»), она несложная: голуби предпочитают те памятники, рядом с которыми есть скамейки, — любой присевший на городскую скамью — потенциальный кормилец голубя.