Книга о Петербурге

Между прочим, проблема сочувствия читателя «Преступления и наказания» главному герою романа имеет отношение к вопросу о смертной казни.

Достоевский, как известно, был убежденным противником смертной казни.

Хочется сказать: «Еще бы!»

Опыт переживания смертельного приговора в балахоне-саване на морозе и недорасстрел на Семеновском плацу — это что-то уже совсем запредельное… ну, тут ясно все, распространяться не будем.

Прямо на тему о смертной казни говорит князь Мышкин в «Идиоте». Трепетный монолог. С этим тоже, кажется, ясно.

В «Преступлении и наказании» тема казни дана пунктиром на заднем плане. Вот Раскольников, идя на убийство, сравнивает себя («мелькнуло как молния») с «теми, которых ведут на казнь», а между тем это он, вопреки нежеланию, отправляется казнить по собственному приговору. (Авторской воле персонажу трудно противиться.) А вот после содеянного, когда у себя дома чувствует, что нервы подводят, вскочил с дивана: «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» Страх — это казнь, да, — но еще не смертная. Между тем смертная ему не грозит по законам Российской империи, разве что самоубийство грозит, возможность чего допускает Порфирий Петрович. Сам Раскольников полагает, что получит лет двадцать. (В реальности двадцать лет каторги дадут дворнику Ивану Архипову за вышеупомянутое убийство старшей сестры Достоевского, совершенное при обстоятельствах, сильно напоминающих описанные в «Преступлении и наказании»; его подельнику Федору Юргину присудят каторгу и вовсе бессрочную; это будет 1893 год.) Вспомним, что пятнадцать лет каторги получил в «Идиоте» Рогожин за убийство Настасьи Филипповны — почти вдвое больше, чем в итоге Раскольников.

Это интересный вопрос: почему убийца Настасьи Филипповны, получивший пятнадцать, не вызывает у нас такого сочувствия, как Раскольников, чье двойное убийство оценили восьмью годами? Не потому ли, что студент Раскольников, со всеми своими интеллектуальными закидонами, нам ближе ментально, чем не читавший книжек Рогожин? Или Настасью Филипповну, с которой мы свыкнуться уже успели, Рогожину труднее простить, чем тех двух Раскольникову? Неужели потому только, что одна из них «вошь», «гадина», с чем у читателя нет желания спорить? Или потому, что эти две так и остались для нас персонажами второго плана, тогда как Настасья Филипповна, во всем своем противоречивом великолепии, одна из главных?

У этих не вполне удобных вопросов есть обратная сторона.

Наши современники в большинстве своем, известно, за смертную казнь. Представим-ка опрос на петербургской улице: да вот на 5-й Советской, к примеру, — сегодня, «в разгар рабочего дня».

Спрашивается. Некто с целью грабежа (ради брошек, цепочек и прочей ерунды) убивает двух женщин у них на квартире — обеим размозжил головы, — какой меры наказания он заслуживает?

— Высшей! — ответят прохожие с вероятностью, обусловленной степенью поддержки смертной казни в обществе (а она, как известно, высокая).

Парадокс в том, что никто из читателей, преодолевающих этот роман, не желает казни герою, как бы те ни сочувствовали идее высшей меры наказания.

Это даже с учетом намека на беременность одной из жертв.

Жестокий Достоевский загоняет нарочно героя, а вместе с ним и читателя, в безысходное состояние, почти в угол. Мало ему одной жертвы — вот еще одна, получай. И как с этим быть?

Роман ведь не о том, что убивать — плохо. А о том среди прочего, что всегда есть путь к Спасению.

Поборник смертной казни мысленно чешет репу. Что-то где-то как-то не так.

И тут хоть тресни, Раскольников — не зверь, не насекомое. Он человек. А главное — не абстракция.

Достоевский ходил смотреть, как вешают Млодецкого, чем неприятно удивил знакомых. Дата события — 22 февраля 1880 года. Место казни — Семеновский плац.

И. Л. Волгин в книге «Последний год Достоевского» пишет о «круговой поруке смертников». Он допускает, помимо явных причин посещения казни, еще тайную: «Не мелькала ли у него безумная надежда, что в последнюю минуту казнь будет остановлена?» Ведь на этом месте уже была однажды остановлена его собственная казнь. Мне кажется, этот мотив посещения казни — самый естественный и психологически убедительный, — пожалуй, убедительней прочих. Но если такая надежда действительно была у Достоевского, он ни с кем не поделился ею. Может быть, он не хотел выдавать сокровенное. Он мог ее просто стесняться — потому хотя бы, что она оказалась несбыточной, наивной. Могли быть и другие причины. Великому князю Константину Константиновичу он объяснил (сообщает тот в дневнике), «что его занимало все, что касается человека, все его положения, его радости и муки». Объяснения профессиональным интересом всегда похожи на отговорки. Вот и Некрасов, певец народного горя, объяснял профессиональным интересом свои посещения обедов Петербургского кулинарного общества.

Случай с большой буквы

Случай, и непременно с большой буквы, вмешивается в миропорядок романа.