Книга о Петербурге

В свое время Шкловский распознал в этих кустах «тот самый куст», под которым предполагал убить себя Свидригайлов. Как известно, до Петровского острова он так и не дошел — застрелился на Петербургском. Его последние блуждания по Мокрушам — характерно, что Достоевский ни разу не употребил это «говорящее» название местности, — отягощались мрачной грезой, — странно: то, что «мерещилось» ему, было на самом деле, но он этого тогда не видел: «…высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты и, наконец, тот самый куст…»

И вот наблюдение Шкловского: «Свидригайлов как будто ищет тот куст, в котором спал Раскольников и о котором больше ничего в романе не говорится».

Хотя почему же? Кое-что говорится.

Строго говоря, «и, наконец, тот самый куст» определенно относится к тому «большому кусту», о котором думал Свидригайлов этой ночью в гостинице: «Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он думал об этом, стоя перед открытым окном, вглядываясь в темноту, — не то во сне, похожем на явь, не то наяву, как будто во сне. Но если то сон, то только ли его, Свидригайлова? Сон-то ему наведен. Во время тех последних блужданий — вроде бы уже наяву (наяву ли?) куст, до которого он так и не доберется, будет ему, вспомним еще раз: «мерещиться» — то есть, по сути, сниться (а может, сниться во сне?).

«Свидригайлов знает про убийцу то, что может знать только сам Раскольников», — это у Шкловского. Но как знать, — может, «может», а может, и нет. Может, никто ничего не «может». И тем более «знать». Да, это «тот самый куст», под которым Раскольников пережил свой персональный кошмар, но Свидригайлов не обязан знать, что этот «тот самый» — «тот самый», — довольно и того, что Свидригайлова тянет к нему, влечет.

Сторонники идеи многомирья могли бы объяснить притяжение куста общей «складкой» или еще чем-нибудь другим соединительным, сочетательным, взаимосущим и взаимопроникновенным. Читателю открыты оба мира с поправкой на искажения при их локальной интерференции, но сами герои живут каждый в своем.

А может быть, они вообще все друг другу снятся, если продолжать в том же духе, — и Мармеладов, и Соня, и третьестепенные персонажи вплоть до пьяной девочки, которую спасал Раскольников (она так и не пришла в себя). А все события — это внезапные резонансы персональных снов, рельефность которых обусловлена четкостью совпадений. О, да тут роман можно, оказывается, прочитать как фантастику, с психоделикой! На любой вкус. Хочешь — ближе к науке, хочешь — в мистику подавайся.

Ну, это все не на мой вкус. Просто сейчас фантазирую на тему возможных фантазий.

Что меня по-своему радует (в том же ключе) — наличие в «Преступлении и наказании» героя по фамилии Чебаров; этот закадровый персонаж, «надворный советник и деловой человек», манипулировал хозяйкой квартиры Раскольникова, дабы получить с Родиона Романовича по просроченному заемному письму. Но что замечательно: столь же закадрово этот персонаж присутствует в «Идиоте», — на сей раз он манипулирует Бурдовским в надежде отобрать у Мышкина часть наследства. Сколь бы ни была неприглядной его сюжетообразующая роль в отдельно и вместе взятых романах, столь же замечательно его положение в качестве связующего звена между двумя мирами. Мышкин знаком с Чебаровым, Раскольников, по-видимому, тоже да, шапочно, а если в личном порядке нет, то знает его через квартирную хозяйку и Разумихина. Стало быть, между Мышкиным и Раскольниковым по «теории рукопожатий» всего один-два человека. В принципе, Раскольников мог бы передать через Чебарова привет Мышкину. Правда, этот привет дошел бы до князя через два года: к моменту появления Мышкина в Петербурге Раскольников уже отбывал срок на каторге. Вообще говоря, через этого Чебарова могли бы перезнакомиться герои обоих романов, а некоторые из них наверняка были и так знакомы, о чем нам, впрочем, дано только догадываться.

«Идиот» — роман тоже «петербургский», хотя Петербург здесь представлен не столь рельефно. В «Идиоте» Петербург — менее мрачный, менее депрессивный, более, что ли, нейтральный — не претендующий на роль самостоятельного героя. Хотя само имя Петербург (всегда без Санкт-) звучит в «Идиоте» значительно чаще, чем в «Преступлении и наказании», что может удивить, — читатель «Идиота» действительно почти не замечает этих многочисленных поименований. Петербург в «Идиоте» не так навязчиво и болезненно напоминает о себе. Это Петербург, но несколько иной Петербург. И вот эти два мира, эти два самостоятельных Петербурга, тоже соединяет закадровый Чебаров. Он как трубочка между сообщающимися сосудами, которые, однако, заметно отличаются по форме.