Книга о Петербурге

Что касается «теории рукопожатий», многие из нас, наверное, применяли ее по отношению к лицам из отдаленного прошлого. Ну так вот, сообщаю: между мною любимым и Федором Михайловичем Достоевским всего три человека — три знакомства. Цепочка в три звена — не единственная, есть варианты. Мостик в два знакомства пока не зафиксировал, но теоретически и такой может быть (с Толстым и Чеховым точно есть). Но здесь я не знакомствами с классиками похваляюсь, а докладываю о возможности одного умственного приключения вследствие подобных условных соединений.

Дело вот в чем. В середине первой главы первой части «Идиота» — по существу, в начале романа — то, что принято называть образом автора, внезапно конкретизируется, персонифицируется посредством местоимения «я». Достоевский — вдруг! — начинает говорить от себя лично. Это тем более замечательно, что в дальнейшем ничего похожего мы в романе не встретим, — автор откажется от демонстрации собственного «я» и лишь в редких случаях обозначится неопределенным и неответственным «мы». (Разве что в начале четвертой части автор-рассказчик отвлекается от сюжета и заявляет «от себя» о своем отношении к одному из персонажей Гоголя, — этим случаем пренебрежем.) А тут — прямо: «Я…» — в «Идиоте», по сути, единственный раз — по праву свидетеля происходящего, — в единственной фразе, вот так: «Я видал ученых, литераторов, поэтов, политических деятелей, обретавших и обретших в этой же науке свои высшие примирения и цели…» — речь там о науке всезнайства (избыточной информативности, сказали бы сегодня), это он отреагировал на вагонную болтовню Лебедева, своего же персонажа, но нам сейчас решительно безразлично, о чем речь; здесь главное — я. Я — это он, непосредственно Достоевский. Подозреваю, что он прозевал это «я» при окончательной правке, — в иных случаях он, похоже, «я» исправил на «мы». Не важно! Важно, какие это «я» открывает возможности нам! Мы, уже по нашим цепочкам знакомые с Достоевским, сразу же через предъявленное нам это авторское «я», принадлежащее телу романа, попадаем туда, в начало повествования, в «один из вагонов третьего класса», и с ходу знакомимся — лично, а не как абстрактные читатели — через это «я» с князем Мышкиным, а также Рогожиным и примкнувшим к ним Лебедевым. Но подождите: а за кем тут в вагоне четвертое место? Почему пустует? Не для себя ли приберегло это место авторское «я» Достоевского, а потом передумало — не захотело больше светиться? И теперь это место предназначено нам: сидим тихо и не высовываемся? Мы — там. Следуя стратегии «рукопожатий», мы теперь легко через Мышкина и общедоступного Чебарова знакомимся — лично! — с Раскольниковым. И со всеми, кто в «Преступлении и наказании». Вот это да! Каков фокус! Раз-два — и мы в том мире сообщающихся романов. Здравствуйте, господа персонажи!

Не ждали?

Ну так что же насчет идей Достоевского?

Задают, задают вопросы, так или иначе с его идеями связанные.

Прямо как Петрашевский, который встретил молодого Достоевского, выходящего из кондитерской у Полицейского моста, и обрадовался случаю познакомиться: «Какова идея вашей будущей повести?»

Что ответил Достоевский, история умалчивает, но точно известно — стал отвечать. Толстой бы не стал отвечать. Но это их право. А мы-то что? А мы без их идей никак не можем. Нам надо идеи назвать, сформулировать. Да мы уже полагаем, что они все сформулированы в окончательном виде и по порядку где-то разложены — в каком-то особом хранилище; это берется как данность. «Какие из идей Достоевского можно перенести на современную почву?» Ну как на это ответить? Седьмую идею. Одиннадцатую. Сорок четвертую.

Мне кажется, когда мы начинаем очень конкретно и предметно формулировать так называемые идеи Достоевского, ударяемся в неизбежное упрощенчество и схематизм. Да, безусловно, он сам готов был излагать идеи — как, например, в письме к Каткову идею еще не написанного романа, — но одно дело — расчет на скорый аванс, и другое — нечто неизреченное, невычленяемое из уже в последних пределах осуществленного. А мы среди этих как раз тонких материй высматриваем, чему бы ответить могли красотой наших правильных формул — в соответствии с тем, что нам кажется актуальным сегодня. Или интерпретируем афоризмы. В любом случае это уже, скорее, наши идеи. Наши идеи — за чтением Достоевского. И ответственность Достоевского за них относительна. Хотя в этом тоже есть его непреходящая актуальность: индуцировать в наших читательских головах убежденность в том, что мы им не оставлены.

Достоевский-плюс. Продолжение

Юбилейный январь