Книга о Петербурге

«Правая рука его поднялась, и что-то блеснуло в ней; князь не думал ее останавливать».

Его спас эпилептический приступ, внезапный удар, то «времени больше не будет», та безграничная секунда со своим горизонтом событий — обретшая форму крика, и ничего более. Крик. Черная дыра. Коллапс этого мира.

Инобытие. Роман, вывернутый наизнанку.

Песочными часами замахнулся голый крылатый старик — Время.

Смерть-скелет надломила косу.

В конце «Идиота» Время и Смерть являют себя, по сути, героями книги. Для князя Мышкина здесь необратимый переход из эмпирического «когда-то» в его персональное «никогда». «Никогда» Рогожина обозначено грядущим каторжным «сроком», перечеркивающим всю оставшуюся жизнь, что-то из области уже третьестепенного, о чем он и не думает вовсе, — все главное осталось в прошлом, ушло. Настасья Филипповна, со своей неземной красотой, — там, в своем «никогда» — где «все будем».

Сцена медленного распознания князем Мышкиным присутствия Смерти — в кабинетных сумерках перед накрытым простынею трупом — одна из самых мрачных и тяжелых у Достоевского. И опять же по ощущению безысходности и какой-то кошмару свойственной неотвратимости сравнить ее можно разве что с убийством Раскольниковым двух женщин, представленным читателю словно в замедленном действии — его собственными читательскими глазами, то есть глазами самого Раскольникова, с которым читатель уже привык отождествлять себя в известных пределах. И подобно тому же, теперь здесь, на Гороховой, у рогожинской постели, вызывается это провокативное ощущение невозможной причастности к чему-то немыслимому, навязанному тебе против твоей воли, как и бывает только в кошмарах, а не наяву. Вот тут и демонстрирует свою власть это самое Время: если захочет, оно способно быть медленным. Убийственно медленным.

Время в романе вообще ведет себя иногда странно, — хронотопу «Идиота» посвящено множество работ, и все это известно. Да, время в романе иногда растягивается до неправдоподобия, вмещая в себя нереально много событий и совпадений, но последние метания Мышкина по Петербургу оставляют впечатление документального отчета. Мы знаем, когда проснулся князь, когда сел на поезд — на «машину». В Петербурге он был примерно в половине девятого (выехал примерно в полвосьмого, час на дорогу, «в десятом часу звонил к Рогожину»). А завершились перемещения «уже около десяти часов вечера», когда наконец он пришел с Рогожиным к нему на Гороховую. Похоже, Достоевский выверял передвижения князя, сообразуя с реальными возможностями извозчиков и топологией Петербурга.

Единица времени — день. С точным обозначением его границ.

В миланском черновике на этот счет есть одна только фраза: «Ходил день по Петербургу, видения». Подчеркнул слово, а что за видения? Вероятно, Достоевский тогда представлял, что за видения у персонажа. Они остались при авторе. Во флорентийском окончательном тексте никаких видений нет. И Время, пока Мышкин бродил по Петербургу, вело себя как следует, сдержанно.

И только там, около трупа…

Голый крылатый старик Время размахнулся персональными песочными часами князя Мышкина.

И наконец разбил.

А что Смерть? Смерть — это смерть.

Князь там, где времени нет.

Просвечивание

Век живи, век учись…

«Палатка при палате»… Однажды я узнал, что в здании нашей школы на Подольской улице когда-то располагалась эта замечательная институция — первая поверочная палатка Петербурга при Главной палате мер и весов, созданной Менделеевым. Я поступал в обычную школу, формально она такой и осталась, пока в ней учился, но все-таки не совсем, — с некоторых пор у нее появился химический уклон, дело дошло до того, что наших выпускников принимали в Технологический институт без экзамена. Все это объяснялось исключительно инициативностью директора школы Федора Ивановича, его энтузиазмом и склонностью к педагогическим экспериментам. Таких тогда (или чуть позже) называли учителями-новаторами. Но вот что странно: при всем нашем общешкольном интересе к химии и даже ориентации на поступление в находящийся рядом Технологический институт имени (тогда) Ленсовета, никто нам и слова не сказал о палате мер и весов, чье городское отделение размещалось в здании школы, и о причастности к нему Менделеева. Просто никто не знал об этом — ни учителя, ни директор.

Федор Иванович преподавал физику. Физика у нас была особо уважаемым предметом. Но ведь что-то склонило Федора Ивановича в сторону химии. Не стены ли этого дома как-то влияли на его подсознание?

Закрываю глаза и вижу школьный портрет с бородой великого химика, способной по вызывающей основательности конкурировать с бородой автора «Капитала». Эти бороды у нас всех в подсознании. Но как же так? Мы не знали, что он поднимался по нашей лестнице и, может быть, бывал в помещении, где у нас над школьной доской висела усовершенствованная таблица, названная его именем!