Книга о Петербурге

Еще одна башня — южная — нижним своим этажом предана кухне. В прямоугольном зале — так же, как в круглом, центральном, — сегодня столовая. Над столиком с табличкой «Для преподавателей» висит большая репродукция картины художника Г. И. Бортневского «Обед инвалидов в столовой зале Чесменской военной богадельни», 1859. Бородатые герои войн в парадных мундирах при орденах расположились за двумя длинными столами. Теперь столиков много, расставлены они в поперечном порядке, — перед студентами, помимо подносов с тарелками, еще и раскрытые ноутбуки: реальные борщ и гуляш совмещаются с пребыванием в виртуальном пространстве.

И все равно странно как-то, что нас не занимало прошлое этих стен. Там, где нам профессор Зингер, в одном из трех флигелей, примыкающих к башням дворца, читал матанализ, прежде стояли на месте наших студенческих парт казенные койки, на которых в свой срок могли еще почивать инвалиды войны с Бонапартом. В этих нижних помещениях обитали герои из рядового состава, — инвалидам-офицерам полагались отдельные комнаты на втором этаже — возможно, там, где был у нас лингафонный кабинет. А здесь, внизу, под сводами высокого потолка, ты мог записывать доказательство какой-нибудь теоремы Коши, и кто знает, может быть, именно на твоем месте стояла койка, принадлежавшая Никтополеону Святскому, безрукому-безногому поэту-мученику, герою Шипки, — стихи он записывал пером, приделанным к самоварной лучине, которую зажимал зубами.

Или вот. Что касается курса «История КПСС», обязательного для всех советских вузов, и технических, и гуманитарных. Лектор с необыкновенно звучным голосом излагал нам среди прочего ленинскую оценку эпохи «военного коммунизма» (1918–1921), тогда как именно в этой аудитории, в соответствии с практикой того самого «военного коммунизма» (вне пределов грядущих учебных программ), томились после выселения инвалидов политические заключенные первого концентрационного лагеря (1918–1922), известного как Чесменка. Но это сейчас известного — как тогда «известного», а в годы нашей учебы и сами преподаватели ничего ни о какой Чесменке не слышали. Пытаюсь представить, где был карцер, в который за непослушание запекли Бадмаева, самого известного узника Чесменки — доктора восточной медицины, лечившего царскую семью… Может быть, в одном из круглых внутренних помещений без окон, но с глубокими нишами — может быть, там? — в одной из них, что, согласно искусствоведческому описанию Тартаковской (побывавшей в Чесме после закрытия лагеря), были «оставлены в виде тайников с небольшой дверкой»?

Наш историк партии, обладавший звучным голосом, роста был невысокого, — прозвище ему пристало рискованное — Пи-пополам (то есть 1,57). Обижаться на себя он, однако, не давал повода — не злобствовал, ставил зачеты практически автоматом, не заваливал на экзамене, и никто его не боялся. На лекциях занимались кто чем хотел — оформляли отчеты по лабораторным, списывали, читали, дремотствовали, запускали бумажные самолетики (авиационного же приборостроения институт), а он вещал звучным голосом о значении «Апрельских тезисов», о признаках революционной ситуации по Ленину, о государстве и революции. Вообще говоря, по общественным дисциплинам нас в нашем техническом вузе не гоняли, не помню насилия, — во всяком случае, ни в какие сравнения это не шло с тем, что потом рассказывали выпускники Ленинградского университета. Не могу вспомнить настоящую фамилию Пи-пополам. Поисковики молчат — как не было. Не русская, какая-то непонятная. А рост помню. Он однажды пришел в форме полковника ВВС. Никто и подумать не мог, что он военный летчик. Аудитория (большая! — лекции для всего потока…) одобрительно охнула. Этим и ограничилась: принято к сведению. Отставник. Как обычно, занялись делами своими, а он приступил к лекции. И говорил он вот о чем: о депортации народов в 1944-м. Говорил — как о лично пережитом (но это я позже понял). Возлагал ответственность лично на Сталина. Говорил о преступлениях, зачитывал свидетельства. Осуждал. Вероятно, была годовщина одной из высылок, мы же не знали этого. Я даже не вспомню сейчас, о каком народе шла речь именно. О крымских татарах? Об ингушах? Для нас это была просто лекция, не совсем обычная, ну вот так он решил, так захотел, — на экзамене, наверное, не пригодится. Один-два самолетика пролетели, бумажные. Первокурсники, дураки. Читали, списывали. Только потом я понял, уже годы спустя, чтó это выступление для него значило. Гражданский подвиг ведь. Подвиг. А мы не заметили. Ждал ли он от нас чего-нибудь? Вряд ли. Да нет. Заметили же. Ведь я вот — мог бы и забыть, как все остальное. А помню. Что помню? Помню, что в форме был. Просто мы к этому отнеслись — буднично. Так же, как если бы слушали про раскол партии на Втором съезде РСДРП(б).

Часто вспоминаю этот эпизод. С тех пор, как однажды понял, чтó для него это выступление значило.

Представил, как готовился, как примерял загодя форму, как целовал жену, уходя. Как потом поднимался по истертым ступеням лиаповской лестницы, останавливая на себе удивленные взгляды.