Книга о Петербурге

Гипсовый Гарибальди продержится неполных три года — и треснет.

Про ларек

— В чем дело? — спросил техник разливного оборудования Степан Песков. — Зачем фотографируете ларек?

— «Пищевой гигант», корреспондент Владимир Никитин. У меня редакционное задание. Хочу поговорить с продавщицей.

Да, вот он какой, большой новый ларек, похожий на театральную кассу. Продажа прохладительных напитков у Московских ворот — дело ответственное и непростое. Ни для кого не секрет, как много рядом пивных. Здесь у ограды еще недавно собирались любители горькой, далеко разносилась их нецензурная брань. Все изменилось, когда появился ларек прохладительных напитков. Любители крепкого куда-то исчезли. Другим покупателям рада тов. Самойлович, лучший работник столовой № 48, брошенная на этот участок.

На вопрос о недельном обороте тов. Самойлович ответила: «Уже сейчас 300 рублей, а летом в жару будут все 400».

В очереди к окошечку за газированной водой стояли работницы фабрики «Скороход» и вагоностроительного завода им. Егорова. Они приветствовали появление ларька. Они попросили корреспондента Никитина написать в газету, чтобы закрыли на Международном проспекте все пивные или хотя бы запретили в трактирах продавать водку, когда на предприятиях обеденный перерыв.

Заметка на эту тему появится в многотиражной газете.

Пьянству объявят решительный бой. Любителей выпить будут еще сильнее продергивать.

Продавщица Самойлович проработает на прохладительных напитках три с половиной месяца и вернется в столовую № 48, когда ларек прохладительных напитков у Московских ворот вынужденно ликвидируют вместе с Московскими триумфальными воротами.

Кома

Когда низвергнутый с пьедестала памятник заколочен в ящике, отправлен на склад или задвинут в дальний угол хозяйственного двора до лучших времен, не обещающих сроков, с чем человеческим можно сравнить его нечеловеческое бытие? По-моему, с комой. В лучшем случае — с летаргическим сном. Так Александр III, оторванный вместе с конем-тяжеловесом от гигантского постамента, десятки лет тупо смотрел в стену хозяйственного двора музея, в прошлом носившего его имя. Или первый наш памятник, еще не ставший памятником, но сразу не угодивший Екатерине, — образцово отлитая в бронзе конная статуя Петра пылилась годами на складе Канцелярии от строений, дожидаясь эпохи Павла Первого — когда еще снимет он с несчастной статуи полувековую опалу?.. когда еще установит монумент перед Инженерным замком?.. А мертвый сон под землей типовых бюстов Сталина, на всякий случай зарытых в октябре 1961-го осторожными секретарями парткомов периферийных Домов культуры и прочих советских учреждений? Спустя полвека одного за другим земля почему-то стала возвращать эти пугающие нездешним выражением лица памятники… И вообще — мертвый сон всех спрятанных от посторонних глаз в запасниках музеев, в подвалах и на чердаках разорившихся предприятий, всех задвинутых, всех зарытых, всех опущенных на дно водоемов?.. Что это, как не кома? Именно кома.

Вот и у храмов, переживших закрытие и перепрофилирование, пора запустения сравнима с летаргическим сном.

Если продолжать медицинские метафоры, можно назвать пример клинической смерти. Это случай Московских ворот.

Полный демонтаж. Утрата фрагментов. Растаскивание составных частей по местам хранения — однако все же не утилизация. Во всяком случае, не последовательная утилизация. Назовем ее условно фатальной.

Если любой из трех задействованных музеев и даже кладбищенский склад-сарай еще как-то можно назвать местом хранения, то вряд ли на способность сохранять что-либо могли претендовать задворки Лиговки и ее пустыри, куда привезли самые крупные обломки гигантского памятника. А то, что во время войны чугунные блоки использовали для противотанковых укреплений и баррикад, говорит лишь о том, что они перестали быть чем были.

Убивание Московских триумфальных ворот началось через год после капитальной реставрации, то есть к моменту насильственного умерщвления они были вполне «здоровые» и вполне готовые превозмогать ход времени. Тем с большим рвением приступили к демонтажу. Ворота исчезали на глазах ленинградцев. И все же оставалась призрачная надежда на неоднозначность итога, — а вдруг — когда-нибудь — их воскресят в другом месте. Во всяком случае, не отправили на переработку. Допустили возможность обмера. Не подвергли моральному остракизму.