Книга о Петербурге

«…С моря… набивает… в нашем месте» — словно речь идет о простой бытовой неприятности, а не о неведомом разгуле стихии; Репнин как будто остерегается называть вещи своими именами, но ведь так и бывает, когда боятся произнести страшное, все обозначающее слово. Он явно не хочет — опасается! — расстраивать Петра. Он словно извиняется за «жестоку погоду», помешавшую освоению местности, столь Петру полюбившейся. Об ущербе, причиненном наводнением, говорится сдержанно и опасливо, — между тем пострадал провиант, это не шутка. А ведь войска стояли не на самых затопляемых участках; острову, на котором строилась крепость, досталось от наводнения больше — как минимум унесло строительные материалы, об остальном остается догадываться. Не уберегли — это полбеды. Но кто же мог предположить, что такое стрясется? Как вообще можно было такое представить? И эта растерянность, которую выдает тон Репнина, говорит сама за себя. Попробуй-ка рассказать, как произошло нечто, когда на недоуменный вопрос, обращенный к себе: «что это было?» — сам не знаешь ответа. Вот где беда. Правда открывается, и она нехорошая. Об этом, о главном, говорится в конце и с предельной осторожностью, — ссылка на здешних жителей всего лишь оттеняет собственные сомнения: а верно ли, Государь, сделан выбор? Там ли строим? Примечательно и то, что местных жителей расспросили только сейчас, когда вода ушла и твердь превратилась в болото. И надо же как! Оказывается, то, что случилось, — в порядке вещей. «Всегда заливает».

Так и видишь этого «жителя здешнего» в промокших лаптях, охотно сообщающего озадаченным дознавателям, ну буквально, как будет в тексте письма: «Всегда то место заливает». (Жест рукой «куда-то туда».)

И эта картина уже не в стиле условных передвижников, а в стиле вполне конкретных «митьков». Замечательно, что сей местный житель сам наверняка отбывает повинность на строительстве крепости.

«Почто раньше молчал?»

«Дык не спрашивали».

А еще он должен был бы прибавить что-нибудь в духе «и не такое бывало».

А бывало и не такое. И была жива у местных память о грандиозном потопе, что случился за двенадцать лет до того. Нам известно о нем от ганноверского резидента Ф.-Х. Вебера, записки которого с небольшим комментарием цитировал в своей «Летописи» П. П. Каратыгин. Из разговоров с местными рыбаками Вебер извлек мнение, что вода в 1691 году в центральной части будущего города должна была подняться на 25 футов — высоту, прямо скажем, немыслимую. Позднейшая, нет, наиновейшая молва, пуще всего интернетовская, приписала известие о 25 футах загадочным «шведским летописям», что позволило ряду современных авторов, оперирующих метрами и сантиметрами, предъявить отечественному читателю 762 сантиметра как вполне достоверное значение. Так и кочует этот уровень, данный с точностью до одного сантиметра, из публикации в публикацию. Но если верно то, что тогдашнее допетербургское наводнение достигло Ниеншанца, расположенного в пяти верстах вверх от Заячьего острова, не будем отрицать, оно действительно было крупнейшим из всех нам известных. Сильнее, чем самое катастрофическое петербургское наводнение 1824 года с подъемом воды 421 сантиметр.

Вебер беседовал с рыбаками через четверть века после того потопа; понятно, что в 1703-м, через двенадцать лет, память о потопе была живее.

Впрочем, трудно поверить, что организаторы строительства на Заячьем острове не слышали раньше о здешних наводнениях.

Трудно поверить, что Петр узнал об их регулярности из письма Репнина.

Ссылка на здешних жителей — риторический прием; сообщать от себя о такой неприятности Репнин не хотел.

Именно это и есть в письме главное — тон: осторожно, сдержанно намекнуть царю на возможность сомнений, дать понять, что не все так просто с выбором места.

А что царь? Полагаю, он не сильно расстроился.

В Лодейном Поле тоже дул ветер, и волновалась, поди, Ладога (до нее по реке верст семьдесят), но Свирь из берегов не выходила. Так что ничего особенного. Все живы.

Вызов стихии в нем возбуждал только азарт.

Через три года ему посчастливилось быть в Петербурге, когда пришло еще более сильное наводнение. Истории оно известно главным образом лишь потому, что царь, находясь у себя в «хоромах», самолично замерил уровень подъема воды от пола — 21 дюйм, о чем и сообщил в письме Меншикову. Это отвечает, согласно позднему пересчету, подъему воды выше ординара на 251 сантиметр[1]. Из более чем трех сотен петербургских наводнений данное занимает по подъему воды вполне почетное двенадцатое место. По классификации, принятой в Ленинграде (1980), оно относится к категории «особо опасных». Возможно, Петр с этой классификацией не согласился бы. «Вода хотя и зело высока была, беды большой не сделала».

А вот еще — смешно ему:

«И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям будто во время потопа сидели — не точию мужики, но и бабы».

«Вест, дующий к осту»