Книга о Петербурге

Рядом с нашим домом, в котором я родился и прожил бóльшую часть жизни, таких два, оба — на Московском проспекте, но по разные стороны от Фонтанки. Память о наводнении 1924 года хранит чугунная табличка, установленная за памятником Менделееву рядом с воротами дома, в котором ученый жил. Менделеев — первый в России, кто предпринял системный подход к проблемам метрологии. Табличка на этом месте — дань уважения Дмитрию Ивановичу и наглядный пример образцового измерения — в данном случае уровня подъема воды 23 сентября в 20 часов. Это второе по катастрофическому ущербу наводнение после знаменитого 1824 года. Табличка сейчас установлена низко, у самой земли, и будь мой склероз покрепче, я бы решил, что за мою жизнь культурный слой подкрался к самой черте, как вода в наводнение. Но я-то помню, табличка прямо на воротах раньше висела, и была она чуть выше тогда, — заменили ворота, ее перевесили (фальсификация ведь?), но я-то помню: был у меня в дошкольном детстве момент, когда я впервые табличку увидел и она мне внушила некоторый оптимизм — все правильно: за одну автобусную остановку от Фонтанки я бы подобное наводнение перенес.

Хуже было с мемориальной, солидной мраморной, почти величественной доской на стене ЛИИЖТа[3]: «До этой черты доходила вода во время наводнения 7 ноября 1824 года», — проходя мимо, что было почти каждый день, я косился на нее с неприязнью; высота, обозначенная на ней хорошо прорезанной линией, мне определенно не нравилась. Строго говоря, их там два указателя: один, поскромнее, опять же касается наводнения 1924 года, — надпись и черта вытесаны прямо на гранитном цоколе дома, и с этим уровнем еще как-то можно было мириться, этот не в счет (если встану на цыпочки, то уцелею), но тот, установленный значительно выше, был возмутителен: он сообщал мне — высокомерно! — что в 1824 году здесь мне было бы с головой. Вывод один — надо расти. А рос я плохо: когда в школу пошел, на физкультуре в строю был по росту где-то в конце.

Между прочим, я помню, когда впервые узнал о катастрофической мощи наших наводнений. Слово «наводнение» я слышал и раньше, конечно, но именно в тот день оно отяготилось для меня зловещим значением. В нашем доме жил мальчик Андрюша, он был старше меня на полтора года и в сентябре готовился пойти в школу. Как-то раз, в один погожий весенний день, наши бабушки решили отвести нас в Зоологический музей. Помню, мы шли по набережной Фонтанки, мы с ним впереди, а бабушки наши за нами. На правах старшего этот Андрюша стал меня грузить различными тяжелыми знаниями — и все в стиле страшилок. Конечно, он пользовался другими словами, но по смыслу — «быть сему месту пусту» (как я сейчас понимаю). Да! Нас всех ждет потоп. Масштабы грядущего бедствия, рисуемые Андрюшей, были столь велики, что я даже не знаю, с чем сравнить это. Фридрих Христиан Вебер, ганноверский резидент, сейчас приходит снова на ум, с его доверчивостью и склонностью к преувеличениям. 25 футов — по-нашему, 762 сантиметра. Рыбаки с Петербургского острова тогда уверили Вебера (во всяком случае, он так их понял), что от наводнений они «убегают на Дудергофскую гору», — но это двадцать пять верст от Невы, возможно ль такое? — что-то слабо мне верится в сей спасительный Арарат. А вот Андрюша тогда прорицал, что вода поднимется до третьего этажа и все, кто ниже, погибнут. А мы жили на втором этаже. Он сказал, что я погибну самым первым. Потому что не умею плавать. А он умел.

В Зоологическом музее меня ждало новое потрясение: я впервые увидел человеческий скелет.

В общем, запомнился день.

Вечером я вывалил на отца кучу вопросов. Сам разговор память не сохранила, но странное дело, по итогам беседы, помню, я одно точно вынес: в наших краях не будет землетрясения.

Вряд ли это связано с тем разговором, но скоро меня отдали в бассейн на улице Правды (без кавычек, хотя «Правда» — газета).

В младшую группу.

В «лягушатник».

Реликтовое самоприсутствие

Попробую объяснить

Реликтовое самоприсутствие в петербургском пространстве.

Реликтовое… да еще сáмо-…

Хорошо, допустим. Но — чего? Чего самоприсутствие?

А не важно чего. Отложений минувшего.

Попробую объяснить.

Здесь аналогия — очень отдаленная — с реликтовым эхом, реликтовым излучением, известным нам из космологии. Помните, как «однажды» в ранней Вселенной (кто же такое забудет?) остывание всеобъемлющей плазмы привело к образованию вещества — конкретно атомов водорода и гелия? Ну так вот, к нашей грядущей радости, Вселенная стала прозрачной для фотонов, теперь уже свободно распространяющихся в расширяющемся пространстве, и спустя примерно тринадцать с половиной миллиардов лет это фоновое, порядком уже остывшее излучение уловили хитроумным антенным устройством — как эхо того вселенского карамболя.

Оставаясь на Земле, представим нечто здешнее, не совсем, однако, очевидное в части здешнего нахождения — нечто, может быть, вещественное, предметное, может быть, умопостигаемое, — что могло бы также быть чего-то следствием, следом, возможно, эхом.