Книга о Петербурге

В одном случае рассказчик вполне натурально и живо изобразил радость наивного француза, который спешил с чертежом Монплезира навстречу Петру, сжимающему все крепче и крепче дубовую палку (это ничего, что Монплезир не имеет к Леблону никакого отношения, для нас важно сейчас, что палка — дубовая).

А другой уточнил суть меншиковской клеветы. Оказывается, тот донес Петру, что Леблон вырубает дубы.

Именно дубы!

Посаженные Петром!

Все, что угодно, но дубы Петр простить не мог.

Вообще-то, мы далековато ушли. Нам ведь и хотелось о них, о дубах.

Дубы первородные и их инкарнация

Дуб, который посадил Петр, — под таким сложным именем он был известен. Или Дуб Петра Великого. Вроде бы еще называли Петровским дубом, но у нас все петровское, что с Петром хоть как-нибудь связано, а иногда и никак не связано — от Петровского пруда на месте Гром-камня до пива «Петровское», с низкой плотностью и небольшим градусом.

На самом деле надо бы: дуб, который, по преданию, посадил Петр. Но мы не любим ссылок на предания. Дуб этот и без «предания» был объектом почти мифическим: все знали о нем, многие когда-то видели его, но мало кто мог сказать, где он растет. А все дело в том, что видели его обычно в детстве. Какое-то детское дерево — из детских воспоминаний.

Спрашивал ленинградцев постарше меня, помнят ли они его.

Примерно таким и помнили.

Детский писатель Николай Федоров, обитатель Петроградской стороны, наш старший товарищ, помнит, как отец в детстве остановил «Победу», вышли из машины: «Смотри, Коля, этот дуб посадил Петр Первый».

У меня похожее воспоминание, но более позднее. Дядя Слава останавливает «москвич». Мы выходим с двоюродным братом Сашей. Вот дуб, который…

Был ли он величественным? Кажется, нет. Запомнилась ограда. Необычным было, что дерево — за оградой.

Набережная реки Крестовки не самый известный городской проезд (о реке Крестовке и то не все слышали). Он там. На Каменный остров по делам не ездили. Надо было специально завернуть сюда, чтобы детям дуб показать. Потом, повзрослев, не все могли вспомнить, где же это видели в детстве.

Теперь достаточно набрать в поисковике «Петровский дуб» — и не надо напрягать память. Все перед глазами: фотографии, историческая справка. Спасибо. Только странное ощущение: будто эта определенность, нежданно дарованная, что-то вытеснила, испарила, выветрила. Будто отобрали лично тебе принадлежащее ценное что-то. Возможность припоминания, зыбкое детское ощущение сказочности этого мира, личной причастности к чему-то неведомому и даже такое — смутное понимание неспособности свидетельствовать о чем-то очень своем.

Даже текст таблички предъявлен:

«Сей дуб посажен основателем Санкт-Петербурга Петром I в память о пребывании у канцлера Г. И. Головкина в 1715 г.».

А где «по преданию»? А это и есть «по преданию». Тут как бы производная от предания. Вы-де полагаете, что «по преданию», а по другому преданию, то предание — не предание, но исторический факт: место, дата, конкретные лица.

Канцлеру Головкину Каменный остров принадлежал — это факт достоверный. И еще достоверно: Петр очень любил дубы.

Оказывается, в 1975-м на засохшем дереве одна веточка все-таки зеленела: были желуди на ней, из последних. А еще оказывается, есть у Абрама Петровича Ганнибала, арапа Петра Великого, потомки, и один из них, в седьмом колене который, придумал те желуди спасти, с тем чтобы и Петровский дуб дал потомство. Ради чистоты эксперимента собирал он только те, которые падали у него на глазах, при этом обретение каждого желудя фиксировал документально, с подтверждающими подписями свидетелей. Из желудей этих он вместе с женой в домашнем питомнике выращивал дубки, а в новом тысячелетии, когда и те стали давать желуди по достижении тридцатилетнего срока, наступило время «внуков» Петровского дуба. Один из таких дубков был подарен в 2018 году Никитскому ботаническому саду, информацией пресс-службы которого я пользуюсь в этом абзаце. Таким образом, потомок Петровского дуба стал расти на Южном берегу Крыма.

Другой потомок по той же причине растет в Петергофе.

А сам «дедушка» в Петербурге на Каменном острове зачах еще в советские годы. В конце семидесятых спили его, за ветхостью. Долго пень торчал, высокий — все так же окруженный оградой.

И пень тоже.

Но беда не в том, что мемориальный пень ликвидировали, — он хоть и продержался несколько лет, но был все равно исполинской гнилушкой, — беда в том, что сама идея преемственности дуба омрачилась очень плохим и несколько странным событием.