Книга о Петербурге

Хотя не факт. Практиковали пересадку уже взрослых деревьев. Привозили дубы издалека. Еще не так давно в пригородных парках росло немало деревьев из столь отдаленных краев, что даже забыли, из каких именно, и возрастом они превосходили сам Петербург. Это естественно: Петербург образовывался как город приезжих, к деревьям нездешних пород это тоже относится.

Как бы то ни было, Петр этот дуб видел, точно. А дуб — Петра.

Дуб в Михайловском саду помоложе, но выглядит эффектнее, стоит красавцем посреди поляны. В 2014 году экспертиза определила его возраст — 278 лет. Петра он не застал, но посажен был раньше, чем разбили тут регулярный сад.

Хотя бы из уважения к возрасту дерева и стойкости, с которой оно переносит болезни, стоит вспомнить так называемый Потемкинский дуб. Надеюсь, он жив. Попасть на территорию Института Лесгафта сейчас непросто. Когда-то фасадом на Мойку (и Новую Голландию) выходил здесь Демидовский институт трудолюбия. «При посещении этого дома в 1843 г., — свидетельствует Я. К. Грот в „объяснительном комментарии“ к стихотворению Державина „На смерть Нарышкина“, — мы слышали от директора заведения, А. П. Турчанинова, что этот дуб был привезен из Крыма в угождение императрице Екатерине II, которая будто бы сидела под тению его во время своего таврического путешествия».

Сказано «будто бы», значит сомнения есть. И не сказано кем. Но только одним человеком могло быть осуществлено это невероятное предприятие — Потемкиным.

В течение трех лет он владел усадьбой напротив Новой Голландии, как раз на эти годы выпадает крымский вояж Екатерины. Ее знаменитое путешествие в Тавриду породило множество легенд, самая известная — о «потемкинских деревнях»; вот и об этом дубе возникло предание. Будто бы выкопал Потемкин с корнями и землей этот взрослый, так полюбившийся Екатерине дуб (по современным оценкам, дереву тогда должно было быть 80 лет) и переместил прямиком в Петербург, чтобы посадить в своей тогдашней усадьбе.

Кто его знает. Все может быть. Ствол прямой, высокий, колоннообразный — для Петербурга дуб весьма нетипичный.

После истории с Готторпским глобусом — как его три года перевозили, вырубая просеки, удивляться уже ничему не приходится.

Так вот, этот дуб воспел Державин.

Ни много ни мало сам Гавриил Романович Державин, и это уже не легенда. В упомянутых стихах «На смерть Нарышкина», то есть на смерть обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина, владельца усадьбы после Потемкина, говорится о конкретном дубе, а других дубов здесь не замечено. «В саду, перед самым крыльцом, стоял прекрасный, окруженный цветущим дерном дуб, под которым сиживали гости Нарышкина», — замечает Я. К. Грот все в тех же «объяснительных комментариях» к стихотворению Державина во втором томе (1865) девятитомного собрания сочинений поэта (1864–1883).

К смерти Нарышкина в 1799 году, с момента своей возможной пересадки, дуб повзрослел более чем на десять лет и без большой натяжки мог «вековым» называться, когда стихотворение впервые было напечатано в 1808 году. Грот уже видел дуб окутанным легендами. А мы — больным. Губка, тутовик, стволовая гниль…

Троекратным рефреном прозвучало скорбное державинское «увы», но только здесь, в связи с этим дубом, — скорбью по утраченному веселью:

Увы! — вот тот зеленый дуб,
Вкруг коего на дерне тень,
Цветы и запах злачных куп
Граждан отвсюду в ясный день,
Как птиц, сзывали для витанья;
Где игры, шутки, резвость, смех
И дружества рукоплесканья
Звучали по следам утех.

Согласимся, редкий дуб (а что — не так?) обретает место в русской поэзии.

Державин даже нарисовал этот дуб, — в бумагах поэта нашли собственноручную иллюстрацию к стихотворению. Дуб, гнезда, птицы, голые карапузики с пугающе взрослыми лицами. Грот описал рисунок такими словами: «По средине ветвистого дуба множество гнезд, около которых летают птицы, а под ним дети играют цветами». Одним словом, аллегория.

Хотя гнезда, возможно, еще и деталь садового быта.

Слабость Петра

Если это, конечно, можно назвать слабостью. Скорее, страсть. Вроде страсти к рытью каналов, насильственному лечению не без помощи хирургических инструментов и собиранию курьезов. В первую очередь, естественно, необходимость. Тут все понятно, корабли, верфи… ценные породы дерева… И все же что-то было сверх необходимости чрезмерное в этом — не то слабость с присущими ей сантиментами, не то страсть, доходящая до ярости и экзальтации.

Штелин (опять Штелин) рассказывает, как Петр «публично благодарил корабельных мастеров и морских офицеров, которые сажали в садах своих в Петербурге дубы, и, увидев то в первый раз, целовал их в лоб».