Книга о Петербурге

Девятнадцатилетний Эйлер был приглашен в Академию при Екатерине I; прибыл в Петербург через четыре дня после смерти императрицы (Пекарский полагал, в тот же день). Умер он при Екатерине II — на 77-м году жизни, в 1783-м, в другую эпоху. Царствие Елизаветы перекрывает берлинский этап жизни Эйлера. Но что значит «в другую эпоху», когда все XVIII столетие математики называют «веком Эйлера»!

Мама моя рассказывает, что математику им в ЛЭТИ (в Ленинградском электротехническом институте им. Ульянова-Ленина) преподавала правнучка Эйлера, — тут надо, конечно, прибавить несколько «пра». Не помнит, как звали. Отношения у них не сложились, однако. Писали контрольную по тройным интегралам, мама не была отличницей, но получилось так, что единственная в группе решила все правильно, а «она не поверила, что сама». В свои восемьдесят девять мама вспоминает, возмущаясь. Обидно. «Мама, забудь!» Хотя нет, не стоит, — по теории рукопожатий для меня здесь кратчайший путь до Эйлера. Что-то есть все-таки, что нас лично связывает.

О дубах и о том, бил ли Петр Леблона палкой

Да, так бил ли Петр Леблона палкой?

Это к вопросу о деревьях.

Правда ли, Петр по навету Меншикова приложил дубинкой генерал-архитектора Леблона — будто тот, пока Петр был далеко, порубил деревья, посаженные Петром в Петергофе? Правда ли, слег из-за этого Леблон в постель и скоро умер от потрясения, хотя и присылал к нему Петр человека просить прощения? А потом избил Меншикова за неправду?

А можно спросить так.

Правда ли, что Жан-Батист Леблон, главный архитектор Петербурга, которому Петр придумал в 1716 году особый генеральский чин, дабы подчинить этому зодчему, этому признанному мастеру садово-паркового искусства, остальных петербургских первостроителей, Жан-Батист Леблон, чье неслыханное жалованье в пять раз превосходило оклад Трезини, автор генерального плана юной столицы, планировщик Летнего сада, петергофского Верхнего сада, участник многих проектов, генератор идей, человек чести, — правда ли, он (в противоположность, к примеру, тому же Трезини и Растрелли) занимает в нашем коллективном сознании столь скромное место, почти никакое, потому только, что отвалял его Петр палкой — поступил некрасиво, нехорошо, вспоминать не хочется?

Да: и не забыть бы о деревьях.

История восходит к «Подлинным анекдотам из жизни Петра Великого, слышанным от знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге» — книге Якоба фон Штелина, выпущенной впервые на немецком языке (Лейпциг, 1775) и многократно переиздаваемой в России — на русском, естественно.

Штелин был человек многоспособный. Художник фейерверков, автор од к ним и описаний соответствующих торжеств, историк, писатель, музыкант, проектировщик памятных медалей, собиратель, наконец, историй о Петре; среди них есть и такое — о Леблоне и Меншикове.

Слышано «от гг. почт-директора Ашева и штаб-лекаря Шульца, который тогда был лекарем при князе Меншикове», — будто бы этот Шульц видел сам, как Петр бил светлейшего князя спиной о стену.

Может, и видел. Может, видел, да не знал за что. За клевету ли? На генерал-архитектора ли? Или за другое за что?

Есть что-то в этом двойном нападении — сначала на генерал-архитектора, потом на генерал-губернатора — от клоунады. В другой раз, по Штелину, Петр бьет палкой генерал-полицмейстера Девиера — поучительно и со значением — за плохое состояние моста. И все первых лиц — все «генералов»! Урок Девиеру, кажется, прошел без свидетелей, — откуда известно тогда? — сам Девиер рассказал?

Штелин приехал в Петербург через 16 лет после смерти Леблона, анекдоты записывал на протяжении полувека. Многие из них с неизбежными переиначиваниями украсили многочисленные сочинения поздних авторов, в том числе современных. Мы часто даже не догадываемся, как много наши представления о личности Петра обязаны этим незамысловатым историям. Пушкин, знавший цену историческому анекдоту (сам записывал), подозревал Штелина в откровенных выдумках. В целом же в XIX веке эти байки вызывали доверие. Исследователи, изучавшие архив ученого (и, в частности, черновики к анекдотам), отмечают его добросовестное отношение к исходной информации. Другое дело — информанты Штелина; спустя десятилетия после смерти Петра что они-то могли знать и помнить и что могли слышать о Петре от других? По сути, собиратель «подлинных анекдотов» имел дело с фольклором.

Д. А. Ровинский, еще в позапрошлом веке работавший с архивными материалами академика Штелина, посвященными русскому искусству, сравнивал этого ученого с жуком — он, «как жук, откапывал и собирал все русское и с любовью записывал всякую мелочь, которая могла иметь только интерес для чисто русского человека». По словам Ровинского, «этот добросовестный немец отдал всего себя на служение новому своему отечеству».

Анекдоты Штелина — с точки зрения современного историка, разумеется, — документ, и прежде всего документ о восприятии петровского времени высшими слоями общества середины XVIII века (эпоха Елизаветы — Екатерины).