Книга осенних демонов

Он перестал следить за Сильвией. Он знал, что она встречается с тем человеком, и ему этого было достаточно. Это было как разница между правдой и ложью. Был ли этот таинственный тип единственным? Его жена — воплощение ответственности и правдивости — могла врать, изворачиваться и вести двойную жизнь. И если бы не приступ паранойи, который подсказал ему, что что-то не так, он бы никогда об этом не догадался. В таком случае, что еще в их жизни ложь? Потенциально могло быть все. Каждое мгновение, которое он до сих пор считал бесценным, могло быть отрежиссировано, переиначено, сыграно. В общем, он оказался наивным человеком, которого, как доказывала практика, так легко было обмануть. Передвигаясь по институту в ту неделю, он не мог решить, чувствует ли себя униженным или оставленным. Ежедневно он возвращался домой с бьющимся сердцем, убежденный, что именно сегодня он обнаружит пустой шкаф, опустошенную ванную, а на столе пресловутый листок, прижатый обручальным кольцом. Но поскольку ничего такого не было, страх оставался, и ожидание удара казалось хуже самого удара. Но Сильвия не уходила Она сновала по квартире грустная и злая, твердила со страдальческой отрешенностью, что «все в порядке», и доводила его до состояния бешенства.

Она воспитывала его — он все делал плохо, все было не так и не тогда, когда следует. Он не начинал ссор и лишь с детским удивлением смотрел, как его прекрасная и исключительная жена превращается в страшную мегеру, словно живьем взятую из дамских журналов периода холодной войны. Она становилась холодной, беспредельно эгоистичной сукой с безграничными потребностями и воинственным духом. В один из дней ему пришло в голову, что она делает это из жалости. Хочет, чтобы, когда это неизбежно произойдет, он меньше страдал. Чем больше ей хотелось осточертеть ему перед уходом, тем больше он чувствовал, что им манипулируют и используют его.

Самым большим для него потрясением стала ревность. Он вовсе не был выше нее, как полагал. Это было чувство бессильного унижения, подобное тому, которое испытывают изнасилованные женщины и избитые мужчины. Раньше он совсем не считал жену своей собственностью. Но это не поменяло того факта, что он чувствовал себя крайне униженным и лишенным всех прав. Если бы он обнаружил свою квартиру ограбленной, обчищенной, с перевернутыми ящиками и проклятьями, написанными на стенах экскрементами, не было бы так плохо. Впечатление, словно кто-то обгадил его жизнь и пошел прочь, оказалось самым первобытным и инстинктивным, большим, чем страх высоты или огня.

Впервые в своей взрослой жизни Януш понял, что сейчас секс рождает в нем отвращение. Не столько как следствие внезапного пуританства, сколько из-за шока, как в ситуации, когда раненому солдату не очень хочется думать о том, чтобы пострелять из пушки. Также впервые он понял, что презирает людей, словно какой-то сумасшедший отшельник. Людей вообще как существ, которые имеют привычку доставлять друг другу боль, а не кого-то конкретного.

Он сохранил здоровый рассудок только благодаря бегству в фантазии. Нашел в ящике с инструментом чешский выкидной нож «Миков», заточил его и носил в кармане осеннего пальто. Ласково нащупывал пальцами округлость стальной рукоятки в чехле из матово-черного материала, и это приносило ему облегчение. Тот, кто уничтожил его жизнь, не должен прятаться в темных углах. Взял, что хотел, и ушел, издевательски хохоча. Таковы факты, и их невозможно было порубить, исхлестать или исколоть. Несмотря на это, нож оставался единственным, спокойным и верным другом. Достаточно было сунуть руку в карман, подцепить большим пальцем стальной язычок, перевернуть вперед и прижать, и солидная, выгнутая ложбинка закаленной стали выбрасывала в бок массивное острие. Всегда. Сколько бы раз ни требовалось это для защиты, он мог на нее рассчитывать.

Одновременно он заметил, что тоскует по Веронике. И если на него находили сексуальные фантазии, он видел ее несколько большие сине-фиалковые глаза, черные брови, губы, всегда слегка сомкнутые, как для поцелуя, и этот неуловимый, но странно знакомый блеск, прячущийся под веками и на изгибе ее орлиного носа. Ему снились ее ладони, грудь и стопы. Он жадно ловил ноздрями всякий запах, похожий на запах ее духов. Он оборачивался на чернобровых брюнеток с лохматыми, растрепанными волосами.

Он помнил каждое сказанное ею слово, каждое движение маленьких пухлых губ. Помнил, как она ходила и как сидела. Помнил ее ладони и колени. Помнил, хоть и не хотел этого. Беспрестанно. Каждую секунду.

А когда просыпался, на обратной стороне век явственно видел отпечаток ее удлиненного лица, чувствовал прикосновение ее языка на своих губах, молочно-пряный запах ее дыхания и ощущал, как ее невероятно длинные бедра сжимают его ноги.