Книга осенних демонов

Вдруг снизу донесся какой-то звук — что-то ударилось об пол и разбилось. Звук был глухой. Что-то керамическое. Тарелка или кружка.

— Наверное, мой муж сердится, — сказала Ирена, гладя на гостя, прищурив глаза.

Ты с самого начала присвоила себе веранду. Здесь могло бы быть прекрасное место, чтобы поставить стол, принимать гостей, пить чай или пиво, но закончилось тем, что мы поставили цветы в горшках и сделали укромный уголок, который приобрел громкое название «летний сад» и, прежде чем я успел здесь расслабиться, оказалось, тут прекрасный свет. Не успел я оглянуться, как стол перебрался к стене, стулья эмигрировали на террасу, а посередине растопырился мольберт, появились банки, полные какой-то мутной жидкости, бутылочки масла, коробки с красками, растопыренные кисточки.

Вот и сейчас ты сидишь на веранде, только за чертежным столом. Работаешь над иллюстрациями к сказке. Странной, мрачной, в чем-то даже готической. Впрочем, трудно даже сказать, может, этот подсознательный страх кроется не в тексте книжки, а в тебе? Проявляется на бумаге, превращает принца в худого бледного ребенка, у которого взгляд, как у черепа. Выглядит он как истощенный чахоточник. За ним появляется серое пятно разведенной туши — ни то туча, ни то хмурый замок, а из этого замка, оскалив зубы, с бешенством в глазах на зрителя скачет галопом призрачный белый конь. Упаси господи от такого коня! Не конь, а призрак после химиотерапии. И это называется Бубенчик? Лошадка, которая собирается с мальчиком в удивительное путешествие?

Видимо, все дело в том, что ты рисуешь с воодушевлением, волосы выбились из-под заколки и спадают на лицо, на щеке пятно гуаши. Забытая сигарета тлеет в пепельнице.

Ты на секунду останавливаешь работу и прислушиваешься к звукам в глубине дома. Шагам на лестнице, скрипу дверцы шкафа на втором этаже. Дом не пустой. По нему ходит человек, мужчина. Даже тиканье часов в гостиной уже не так беспокоит тебя, не звучит, словно кто-то вдалеке сколачивает тебе гроб. Не напоминает о течении времени.

Наполняет тебя страхом, но и таинственной радостью. Ты вновь живешь.

И рисуешь.

Еще вчера твоя душа не лежала к работе. Книжка казалась странной, но ты не чувствовала ее, у тебя даже было ощущение, что она усиливает твою угнетенность. Сейчас ты кусаешь кончик языка, кисточка бегает по бумаге, глаза блестят.

Ты берешь перо, но кисточка еще может быть нужна, потому ты берешь ее в зубы. Жалко времени, жалко бесценных секунд, потому что на картинке появляются все новые детали. Виньетка сплетенного орнамента, как на рукописном средневековом манускрипте. На небесном своде над юношей и лошадью зеленый лев с безразличным выражением на окаймленной волнистыми лучами морде пожирает солнце, едва видимое сквозь тучи.

Ты откалываешь лист бумаги от поверхности стола и тут же тянешься за следующим. Очередной рисунок. Сначала эскиз на кальке. Карандаш движется уверенно, линии такие быстрые, просто невероятно, как воображение за ними успевает. Ты работаешь так, словно ты только транслятор, словно то, что ты рисуешь, уже существует вовне в законченной форме и просто течет через голову, тело, плечо и ладонь к кончику карандаша, как радиосигнал.

Юноша и лошадь скачут в углу рисунка, окутанные Плащом Небытия. Плащ и спутавшиеся кусты — это одно размашистое пятно, из которого торчат переплетенные, как щупальца, ветки. И только, если хорошо присмотреться, в этом сплетении видно трупоподобное лицо князя, голова и согнутое колено Бубенчика и худая ладонь с длинными пальцами, судорожно сжимающими полы плаща. По тропинке путешествуют квадратные чудовища, похожие на носимые ветром грязные полотнища. Каждая раздувается, как парус, а в середине отражается тупая орущая рожа, совсем как с брейгелевской «Битвы Масленицы и Поста». Это наверняка пожиратели мечты. Страница тридцать три.

Ты рисуешь как в трансе. Похоже, у тебя получится создать произведение, которое дети запомнят до конца жизни.

И будут мочиться в кровать от одного воспоминания. Ты ожила.

И рисуешь.

Все потому, что в доме появился мужчина. Другой человек. Скрипят доски, в воздухе пряный запах его парфюма. Охваченная страстью творчества, ты прекрасна. Великолепной красотой зрелой опытной женщины. Ты еще и потому цветешь, что тебя кто-то может видеть. Кто-то может оценить.

И оценивает.

Тобой не осталось незамеченным, что украдкой он с интересом посматривает на твою смуглую шею под собранными в лошадиный хвост волосами, что уже обвел глазами напряженные твои икры, выглядывающие из-под юбки.

Одно дело сдавать комнату молодой двадцатилетней паре, которая ходит, держась за руки, или супругам с детьми, которые весь день носятся по лестнице, но совсем другое — одинокому мужчине. Сейчас в доме вас только двое. Вы одни. Ситуация деликатная и ужасно неприличная. Вдова? Одинокому мужчине? Кому вы рассказываете?

Ты отдаешь себе в этом отчет. И чувствуешь, что в тебе опять начинает бурлить кровь. Наконец-то.

Когда ты рисуешь, ты прекрасна.

* * *