Книга осенних демонов

Ты успокоилась и взяла себя в руки. А потом села, тупо уставившись перед собой. Наверху стало абсолютно тихо. Ты слушала тиканье часов.

Ты решила сделать так, как он просил. Все в тебе возмущалось. Ты хотела быть рядом с ним, хотела как-то помочь, хотела облегчить его состояние. Он был твоим мужчиной. Тем, с кем ты хотела прожить остаток жизни. Столько, сколько еще получится урвать.

Когда я болел, в доме был просто цирк. Я стонал и охал, велел готовить себе вычурные блюда, страдал, лежа в постели, чувствовал себя ужасно, хотел, чтобы со мной нянчились, обо мне заботились, читали мне книжечки, мерили температуру, держали за руку. Я болел! Страдал!

А этот — запретил даже смотреть на него. Просто зарылся где-то в кустах, как больной пес, готовый погрести себя под сухими листьями.

Ты рисовала. И работа как-то двигалась. Последняя иллюстрация, последний рисунок. Мальчик, лошадь и Голем расходятся каждый в свою сторону. Рисунок должен быть радостный, потому что миссия окончена. Каждый герой получил то, чего хотел. Но в нем глубокая печаль. Это даже не прощание друзей. Это квинтэссенция утраты. В нем печаль и едва скрываемая скорбь.

Одинокий дом, тиканье часов. Ты отложила рисунок, пошла покормить Узи. Он едва ковылял, но подошел, качаясь, ткнулся в руку сухим теплым носом и лизнул ее, глядя тебе в глаза угасающим ореховым взглядом. Обычно Узи не был слишком эмоционален. День прощаний. Ты прислушалась, стоя под дверью, но оттуда не долетал ни один звук. Ты не знала, хорошо это или плохо. Тишина.

Ты навела порядок в рабочем кабинете. Сложила стол, убрала мольберт и новый, обтянутый загрунтованным полотном подрамник. Все переставила, но не могла найти «Икара». Ты искала-искала и в конце концов махнула рукой. Тут только мамы с папой не хватает! — рулоны бумаги, калька, куча стоящих рядом картин, ничего удивительного, что «Икар» куда-то запропастился. Найдется. Проклятая картина, где на ковре из черных бабочек лежу я, разбитый, как фарфоровая безделушка. Есть в нем и моя вечная тоска, и мои горы, и даже мои скульптуры. Есть в нем и ты — одинокая фигура на фоне далеких гор. Твоя печаль застыла в нем навечно, запечатленная силой твоего таланта, кисти и красок. В тебе огромная мощь.

Но эту картину унес отсюда человек. Странник, который видел очень многое и очень многое понимал. Забрал и поставил на моем троне, вырезанном из ствола груши, откуда открывается вид на озеро.

А потом облил ее растворителем и поджег. Осталось только обуглившееся полотно. Твои воспоминания, твое горе, твоя упорная память, сильная, как якорь, мои мечты, моя тоска и моя любовь — все унеслось в небо со столбом дыма. Наконец-то свобода. Я никогда не перестану благодарить его за это.

Ты взломала замок на следующий день утром. Там, в постели, лежал твой мужчина и страдал, может быть, умирал. И ты решила быть рядом с ним. Ты не могла делать вид, что он уехал, не могла жить так, словно ничего не случилось. Ты должна была сидеть рядом, вытирать с его лба пот, держать его за руку и что-то делать, что-то делать.

Куда-то запропастился второй ключ, но замок можно было открыть, поддев отверткой, достаточно было немного повредить дверную коробку.

Ты вскрикнула.

Ты была уверена, что он умер. Миколай лежал навзничь, его кожа превратилась в желтоватый сморщенный пергамент. Он походил на мумию. Мумию или тело Ленина в мавзолее.

В комнате стоял какой-то запах. Не гнилостный и не запах разложения. Будто бы немного пахло благовониями, немного увядающими листьями.

Ты приложила пальцы к его запястью, потом к шее, покрытой сморщенной, застывшей, как панцирь краба, сухой кожей.

Ничего. Коже была слишком твердая.

Ты приложила ухо к грудной клетке, натянутой, как барабан, но будто бы теплой.

Тоже ничего.

Бу…м!

Удар сердца. И опять тишина.

Летаргический сон. Следующий удар сердца мог быть через минуту. Но во всяком случае он был жив. А может, говорил правду? Может, он действительно через три дня как ни в чем не бывало спустится вниз и позавтракает с тобой. На коже появились крупные бесцветные капли пота. Они были клейкие и тянулись, как свежая смола или лак. От них твои пальцы склеивались.

Платочек пристал ко лбу, когда ты пыталась их вытереть. И ты все оставила как есть, но платочек так и остался приклеенный крепко-накрепко, как к карамели.

Ты сидела рядом с ним. Он был абсолютно неподвижный, но можно было взять его за руки и гладить, и ты села так, чтобы можно было его касаться. Время шло.

Ты спускалась вниз, в туалет или сделать себе чай, но дверь в комнату Миколая оставалась открытой.

И ты снова возвращалась туда, чтобы сидеть у кровати и с нарастающей тревогой смотреть, как он становится все больше похожим на засушенный труп. Тело выделяло новые слои клейкой смолы, которая застывала на нем пластами подобно нанесенному лаку. Казалось невероятным, что он сможет из этого состояния проснуться. Ты понятия не имела, что с ним происходило, но выглядело это ужасно.