Книга осенних демонов

— Противный звук. Словно кто-то ходит, — произнес Миколай и свернул себе сигарету. — В первые ночи я по нескольку раз выглядывал в коридор.

— И что? Видел кого-нибудь? Этот дом старый. Дерево все время дышит, нагревается, остывает, потому все трещит. Всегда так было.

— И двери всегда открывались и закрывались? Картины падали?

Темные глаза Ирены смотрели на него без особого выражения.

— Ты боишься?

— Скорее мне интересно. Ты никогда ничего не видела?

— Нет. В любом случае это не может быть, Роман.

— Почему?

— Я бы чувствовала. Знала бы, если бы он был здесь. Мы были так близки, как только могут быть близки люди. Когда он погиб… — Она взяла у него сигарету, сделала затяжку и вернула, — когда он

погиб, от меня словно осталась половина. Наверное, поэтому я так отсюда и не уехала. Мы мечтали об этом доме. Это было наше место. Я не могла его оставить. Иначе оставалось бы только скитаться.

— Жизнь странника не так уж и плоха, — рассмеялся он.

— Для кого как. В конце концов нужно найти какое-то свое место. А мое здесь.

Он молчал. Ирена смотрела на его лицо в отблеске красного огня.

А потом они снова любили друг друга. В полной темноте, в которой существовало только прикосновение, только тепло и холод, гладкая поверхность кожи или шелковистость волос.

— Не уезжай, — попросила она в кромешной темноте. — Останься еще немного. Со мной.

— Ты так хочешь? Не поздно для нас?

— Поздно, чтобы откладывать. Что нам мешает попробовать? Ведь нам нечего терять.

Кроме друг друга.

— Хорошо, я останусь.

Ступени на лестнице перестали скрипеть. Стукнула дверь.

О бабочках ты рассказала ему немного позже. Собственно, он сам спросил о них, разглядывая твои картины.

— Я пыталась с ними сжиться. С первой, которую нарисовала в тот день. Я вернулась к ней, наверное, через месяц после похорон. До этого была не в состоянии что-то делать. Я должна была начать рисовать, иначе можно было просто сойти с ума. Это был пейзаж. Такой спокойный, деревенский, квинтэссенция летнего вечера. Банальная картина, цветущие луга, стога, деревья вдоль дороги. Состоятельные люди покупают такую мазню, чтобы повесить в гостиной. Тогда тоже были галереи. Только свет интересный. Желто-золотой, летние сумерки, мне всегда хотелось его передать. Я не могла закончить картину, была не в состоянии закончить, потому дорисовала эту проклятую бабочку. Не так, словно она была частью пейзажа, а словно жила в нашем мире и сидела на полотне. Она была черная, зловещая и отбрасывала тень. Потом я рисовала и другие картины, в тот период мрачные и сюрреалистические, но черные бабочки всегда на них присутствовали. Это стало моим фирменным знаком. Таким образом мне хотелось сказать «аминь».

— А что стало с тем пейзажем?

— Попал к людям. Я не могла на него смотреть. Говорили, его видели у кого-то в офисе. Потом этот человек погиб в автомобильной катастрофе. Надеюсь, что не из-за картины.

— А другие?

— Некоторые ты видел. Большинство я продала. Но одну не продам.

— Какую?

— Она называется «Икар». Мужчина с крыльями, фигура потрескавшаяся, как статуя. Белая, по структуре как мрамор, но потрескавшаяся, как сброшенная на пол фарфоровая фигурка. Но разбитые кусочки были узнаваемы. Ладони, торс в нескольких фрагментах, крылья, обращенное к небу лицо. Не греческая маска статуи, а характерное лицо мужчины с вертикальными морщинами у рта. На глазах фигуры сидели черные бабочки. Место, куда он упал, тоже было выстлано бабочками с крыльями цвета сажи. Ковер из бабочек.

Миколай курил и смотрел в молчании.

— Это Роман?

— Самый лучший его портрет, который я когда-либо написала. Я пыталась вложить в него все мое горе. Все, что хотела рассказать об этом мужчине. Удержать его. Своего рода эпитафия. И с того момента, как я его закончила, мне в самом деле стало легче. Я начала жить. Думаю, я многим обязана этому куску полотна.

Он кивнул.

Дни приобрели свой ритм по мере того, как они на самом деле стали жить вместе. Но о Миколае Ирена так ничего и не узнала. Он рассказывал тысячу историй, казалось даже невозможным, чтобы он пережил все это, но ничего не говорил о том, что на самом деле было интересно женщине. Не рассказывал о своих романах, отношениях и связях. И более того, не дал вразумительного ответа на вопрос, от чего убегает. Или с кем расстался и зачем уезжал. Только краткое: «Дела». Не стал объяснять, почему спрятался в этом углу.

— А ты? Почему ты заточила себя здесь?

— Я говорила тебе много раз. Тут я у себя.

— Вот видишь. А у меня нет никакого «у себя». Просто я почувствовал осень.

— Как это — осень?

— Время туманов, усталости и засыпания. Моя жизнь стала сложной и стала иметь слишком большой вес. Я больше не мог находиться с людьми. Довольно было требований, ожиданий, зависимостей. Старость — это как воскресный послеобеденный час. Не середина дня и не вечер. Обед съеден, времени осталось немного, потому нет смысла ничего начинать. Спать ложиться рано, а для чего-нибудь другого поздно. Тоска, бег времени и приближающийся понедельник. Так я себя сейчас чувствую. Постоянно, не только в воскресенье.