Книга осенних демонов

Было тяжело так сидеть, но ты решила довериться ему. Кроме того, Миколай мог быть прав. Скорая, воя и моргая лампами, забрала бы его среди ночи, а в больнице подтвердили бы кончину и похоронили живьем или затолкали в печь крематория, боясь какой-нибудь эпидемии. Он сказал, что единственная угроза для него — некомпетентный врач. Запросто, если это экзотическая болезнь.

Ты легла только под утро, а потом снова ждала. И сидела у кровати.

Утром он едва-едва напоминал человека. И под слоем странной смолы, теперь похожей на засохшую скорлупу, было трудно разобрать редкие удары сердца.

— Я не верю, что ты меня не слышишь. В фильмах больные в коме всегда слышат. Я люблю тебя, слышишь? Я твоя женщина. Я не знаю, что с тобой и что ты пережил, но вернись ко мне. Я так долго ждала. Не умирай, слышишь? Останься со мной. Я твоя женщина. Я уже не молода, и потому видела многое. Я знаю, как должно быть с мужчиной. Я не буду надоедать тебе своим настроением, не буду вечно чего-то требовать. А если ты окажешься пьяный в парке, я свернусь в клубочек рядом. Только будь со мной. Ты не можешь уйти сейчас, когда мы наконец-то нашли друг друга. Останься со мной, любимый.

Ты рассказывала ему разные истории. Говорила о себе. Просила его и умоляла. Ты надеялась, что он слышит, что в этом засушенном, превратившемся в едва узнаваемую скорлупу теле еще — бу…м! — стучит живое сердце. И что ты можешь, как в сказке, разбудить его поцелуем.

Твое терпение лопнуло поздно вечером второго дня. Ты просто не могла сидеть, смотреть и позволять ему умирать. Ты побежала вниз, чтобы позвонить в скорую и все им объяснить.

Телефон молчал. Был мертв, как реквизит в театре. С таким же успехом ты могла поговорить с фарфоровым котиком.

За окном вихрь ноябрьской грозы размахивал проводами, по которым текли капли дождя. Странник, который уже многое видел, ничего не оставил на волю случая.

Ты вернулась наверх, чтобы быть рядом с ним, снова говорить, просить и умолять. Ты пела ему песни. Через какое-то время стала бредить от усталости и напряжения. Хотела только, чтобы это закончилось.

А потом сидела, слушая, как ветер рвет деревья, обрывая с них последние листья, как дождь стучит по крыше и как в водосточной трубе хлещет вода. А потом пришло самое тяжелое время, половина четвертого утра — самая глубина черного, как дно колодца, мрака, когда ты уже не могла больше удержать закрывающиеся веки.

Тебя разбудило солнце и боль в суставах после проведенной на стуле ночи.

И еще отзвук текущей воды.

Простыня была мокрая насквозь, залитая таким количеством солоноватой плазмы, словно здесь лопнул гигантский пузырь.

И на кровати лежал труп.

Он умер, когда ты спала. Ты была в этом уверена, потому что в слегка наклоненном на бок теле, застывшем в полусидящем положении, был такое совершенство неподвижности, которое свойственно лишь предметам. Неживой материи.

Ты схватила его в объятья, и тогда оказалось, что он пустой и легкий, как восковой слепок. Было похоже на то, словно он лопнул сзади вдоль разорвавшейся трещины, и все, что было внутри, превратилось в жидкость, которая впиталась в матрац, намочила простынь и разлилась на полу огромной лужей.

Ты не могла даже крикнуть. Издала только глухой, невыразительный, протяжный стон. Казалось, у тебя никогда не кончится дыхание.

И тут ты услышала, что внизу кто-то есть. Что в ванной плещется вода, кто-то ходит, переставляют какие-то вещи, что играет радио.

Ты сошла вниз по лестнице как во сне, убежденная, что это наваждение, что ты обязательно должна проснуться, только не знаешь как. Всё — щели между досками пола, золотая пыль, танцующая в лучах солнца, — было реальным в самых мельчайших подробностях, но ведь и в сновидениях так бывает. Никакое это не доказательство.

Стукнула дверь в ванной и из нее вышел стройный, самое большее двадцатилетний юноша, с лысой головой, голый, он вытирался огромным полотенцем.

— Тебе нужно было войти, да? — произнес он, и тогда она узнала голос Миколая. — Ведь все так просто. Подожди три дня. Нет, тебе нужно сунуться. Также, как и тогда, когда я уехал. Тебе нужно было припереться, блин, и копаться в моих вещах. А все могло быть так чудесно.

В таких ситуациях, когда человек наконец-то начинает владеть своим голосом, голосовыми связками и одеревеневшими мышцами лица, он способен произнести только что-то типа «Что происходит?» или «Что все это значит?»

— Но ведь я говорил, что со мной ничего не случится, — сказал юноша, который был Миколаем, и ты начала узнавать его черты. По сути это было все то же лицо, только намного моложе. — Сядь, — ласково прибавил он.

Ты села.

Он стал на колени напротив кресла и положил руки на твои бедра. Он был сложен, как Адонис. Выразительные мускулы играли под персиковой кожей, гладкой, почти как у девушки.