Книга отзывов и предисловий

Это ощущение «электрического фонарика» – что-то вроде гальванизации. Лирика, голос – чистые проводники: лица нет, только «волос-голос-завиток», однако они исключительно узнаваемы. Поэт становится чистым ретранслятором – логичный, можно даже сказать, «трендовый» отход от нарративной поэзии в сторону обезличивания поэта. Этот отход принято связывать с поэзией Аркадия Драгомощенко и далее – американской «языковой школой», но Степанова совершила его раньше, чем молодые последователи Драгомощенко. В эссе «Перемещенное лицо», завершающем рецензируемый том, она одной из первых постулировала нынче уже почти общее место: будущее лирики – за избавлением от автора, то есть не от индивидуальности, а от ее манифестации как самоцели: «Авторская воля сводится тогда к работе команды, обеспечивающей прямой эфир для эксперимента; задача едва ли не техническая: переключение камер, смена планов». Лирика, по мнению Степановой, подошла «к очередной финальной черте – где, чтобы выжить, поэту нужно стать хором». Установка «против лирики» возвращает нас к фольклору – огромной машине естественного отбора слов, не интересующейся индивидуальностью. Индивидуальность состоит в умении подладиться к этой машине, инфильтрировать ее, поставить себе на службу. Это умение манифестировано в заглавной части сборника «Киреевский», названного в честь знаменитого русского собирателя фольклора.

Кто хранит заборы наши, изгороди пестрые?
Пан косматый и Пропал спорят, соревнуются.
И Пропал-то шестипал, глянешь и поежишься,
И Пан снял жупан – от козла не отличить.

Выше, выше ставьте крышу, славьте крышу новую,

Хатки, мазанки, землянки, избяные бревнышки
Обойдите, обоймите, дайте нам понятия —
Мы покажем, мы уважим, мы за все расплатимся:

Звездной ежевикой, синегубою черникой,

Перьями сорочьими, орехами лесными,
Дымчатой водою с бородою дедовской,
Черной бороздой, пожизненною пахотой.

В «Киреевском» песни отпускаются на волю, причем с помощью остранения – или актуализации, «отелеснения» песенного тропа:

Колотился, колотился свет у ворот,
Подкатывался, показывался:
Сметанушка, матушка, иди на крыльцо,
Государыня-сударыня, выгляни!

Возговорит сметана черногорлая,

Возговорит сметана белобокая:
Я не постная сыть, не изюмная сыпь,
Не острожная масса творожная,
Не равняй мое дело белое
С простодушными простоквашками!

Так цикл начинается: говорят предметы, субстанции. «У всех вещей, как у людей, дурные есть привычки» помним мы из детства. Но последнее стихотворение цикла вновь превращает певца в поэта, дает ему собственную позицию:

Собираются последние песни,
Бойцы невидимого фронта:

Выходят из окруженья,
По две-три строки бегут из плена,
Являются к месту встречи,
Затравленно озираясь.

Как они зачерствели,

Уже не размочить водою!
Как они одичали,
Не могут сказать по-русски.
Но старыми, умелыми руками

Они раздают патроны,
До света зрячими перстами
Они «калашников» перебирают,
Извлекают, охнув, из раны,
Глубоко засевшие буквы —
И к утру, обойдя заставы,
Они входят в бессонный город.

И молчат, пока грохочут пушки.

И молчат, пока грохочут музы.