Книга перемен

Через минуту Рема снова клали на носилки, вытягивали, перегружали и снова загружали. Спасительный металл военных «медичек» громыхал по-домашнему, обнадеживающе, и голоса людей, что суетились вокруг него, звучали как хор, исполнявший самую приятную музыку на свете – марш свободы.

И в этой радостной суете он почувствовал тепло рук на своей груди. Знакомое тепло ладоней.

– Никому не говори, кто тебя вывез. Никому и никогда. Иначе они сделают со мной то, что хотели сделать с тобой.

Она шептала ему это на ухо, а он чувствовал на щеке ее дыхание.

– И с врачом. И с водителем.

Он не совсем улавливал смысл того, что она говорила. Вернее, смысл-то Рем понимал, но вот отдельные слова разобрать не мог. Близость свободы пьянила его.

– И запомни. Я люблю тебя. Люблю. Тебя. Одного.

Она быстро прижалась к нему, надавив ладонями на его грудь. На теплой коже ее щеки оставалась влажная дорожка от слезы. Он подумал, что у нее останется раздражение от его щетины.

– Я тоже. Люблю тебя. Машенька, – отрывистые, как текст телеграммы, слова неожиданно легко слетели с его губ. Но он не знал, услышала ли она их. Он больше не чувствовал ни ее кожу, ни теплую силу ее ладоней. Она ушла. А ее место в сознании очень быстро заполнила свобода. Долгожданная и неожиданная соперница, с которой ни одной женщине в мире не стоит тягаться, как бы сильно она ни старалась сделать мужчину счастливым. И Рем почти моментально забыл, кто ему эту свободу подарил.

Прошел месяц. Его раны окончательно затянулись. Ушла боль. Но зрение так и не вернулось. Он учился жить в темноте и воспринимать мир на слух. И этот мир звуков оказался честнее, чем мир визуальных образов. Он слышал – буквально слышал! – где проходит граница между правдой и враньем, и улавливал многообразие интонаций разговоров, на которое раньше не обращал внимания. Впрочем, хороший снайпер тоже умеет слушать. А Рем еще недавно был хорошим снайпером.

Ему хотелось быть нужным, и его каждый день возили на полигон, где он общался с теми, кто вскоре должен был ехать на фронт. Он не мог больше показать свое умение, но зато он мог многое рассказать. Звуки и ощущения в работе снайпера оказались очень важны. Он считал, что поступает правильно. Ведь он никому не давал обещания не воевать.

Он осторожно спрашивал своих друзей, не видел ли его кто-нибудь на «рашистском» телевидении, пока он был в плену, и друзья отвечали отрицательно. Он постепенно перестал думать о плене и о своем увечье, так круто изменившем его жизнь. Он был при деле.

На работе. И это главное.

Спецслужбы им активно интересовались, и он не отказывался от изматывающих бесед, справедливо понимая, что умный следователь сможет вытянуть из него нечто такое, что он сам оставил бы без внимания. Он хотел, чтобы рассказанное им сохранило жизни тех, кто идет на фронт после него. Вместо него. И ради этого готов был к многочасовым разговорам в прокуренном кабинете.

Он говорил и о Маше. Подробно, как и обо всем, что пережил в Луганске. Но как-то отстраненно. Ничего, абсолютно ничего личного.

А потом появились они, люди из телепередачи. Телевизионные ребята искали именно его. Сказали, что занимаются расследованием пыток и других нарушений Женевской конвенции, на которую сепаратистам было глубоко наплевать. Его очень сильно и настойчиво попросили прийти в прямой эфир. «Лучше, чем на вашем примере, – сказали, – мы не проиллюстрируем бесчеловечность и героизм этой войны». Ему пообещали, что его интервью обязательно увидят в Европе и Соединенных Штатах и, ужаснувшись, мир наконец поверит, что у нас идет война, и поможет ее выиграть.

Интервью получилось очень хорошим. Это был телемост с американскими конгрессменами, у многих, как заметил оператор, во время рассказа о пытках белели костяшки на сухих руках и блестели выцветшие пожилые глаза. «Программа была интересной, полезной. И очень ко времени», – так сказал режиссер, выдававший эфир.

Маша программу не видела. В Луганске отключили украинское телевидение. Но содержание интервью ей очень подробно пересказал безжалостный обладатель командного голоса и тяжелых ботинок, однажды навещавший Рема в палате.

Одноразовый воин

Как назвать этого симпатичного русского парня, не знаю. Пленный? Но ведь у нас война с Россией не объявлена. Какие могут быть пленные, если нет войны? Может, он просто заблудившийся человек с оружием? Нет, он не заблудился, он ехал в Донецк, чтобы воевать против Украины. Впрочем, и тут есть противоречие. Он говорит, что против Украины ничего не имеет, а хотел помочь защитить русскоязычных украинцев от злобных бандеровцев, фашистов из «Правого сектора» и иностранных наемников. То, что в Украине сам он иностранный и почти наемник, в голову ему не приходит.

– Подождите здесь. Я буду по одному их приводить, хорошо?

Офицер СБУ встретил нас в управлении спецслужбы в Мариуполе, там, куда привезли пленных боевиков. Нам разрешили говорить с ними на любые темы. Хоть о войне, хоть о погоде.

– Вам помещение подходит или поискать другое?