Книга правды

Не понимаю как, но выполз. Притворился ветошью. Мимо прошмыгнула тень хлипкого очкарика с длинными патлами. Муж шел с дела на дело. Счастливо вам, семьята! I stand for the Fire Demon в песне Роки Эриксона.

Битый час я рыскал по кэмпингу, разыскивая канадца. Вечно попадал не туда, и в зубах неизменно навязала конопляная палочка, (ори, гори ясно, подслюнявь, чтоб не погасло. Все-таки нехорошо получилось. Вермут бы сейчас и самому не помешал. И с вышки Тарзаном вниз головой… Я — маленькая птичка, шурум-бурум пых-пых. Я — птичка-невеличка, ух-чух-чух ЗаебуууШ!!!

— А вот и Алекс, дворник злой. Он шел с метлой по Редин* гу к ближайшему орешнику за новой мандулой… — я героически пытался оттянуть время морального изничтожения и общественного презрения.

— Ты рюкзак не видел? — спросил в лоб Вадим.

— Такой зеленый-презеленый, с мешками теплыми-пре-теплыми…

— Да. — Вадим раздраженно прервал мои излияния.

— Видел. Украли. Дрался, как лев. Их было больше. Дама с собачкой, вернее Анна Австрийская в сорок шесть лет и муж ее бандит-эксплуататор Людовик… Бессовестные, бессовестные люди шастают по планете, дистилированные дети…

— Вроде хороший ты человек, но вечно с тобой влипаешь в неприятности. Мы больше не разговариваем. Пошли, Вадим! — И Аня, круто повернувшись на каблуках, показала мне свою аристократическую спину.

«Эхо-Московская» майка Вадима долго еще скорбно маячила вдали в зловещих всполохах костров, посреди разгульных криков, разбитных рейверских ритмов и боя самодельных тамтамов… «Крокодилы щелкали зубами при виде его… Мимо огромных куч мусора, мимо оранжевых бензозаправок». Они шли сдаваться в палатку к самаритянам, в музей халявного духа… И там лежал живой на мертвом, и мертвый на живом…

Меня окончательно проснули. Все тот же Рединг! Восемь утра. Фестивальный лагерь гудел, как потревоженный улей. Не вылезая из спального мешка, попытался встать.

Похоже, придется заново учиться ходить.

— Sorry, man. В тепле, да не в обиде, — с меня вспорхнула чичица.

Она, оказывается, дрыхла на мне весь остаток ночи, а я и не заметил. Повернул голову.

— Хоррош! — Пол Шо задумчиво гладил киллерскую бороденку. — Кофе хочешь?

— С сахером и со взбитыми сливками?

— Ха, размечтался, одноглазый! — и Пол пружинистым шагом отправился покупать.

Пока я собирал воедино отсутствовавшие мысли, об меня споткнулось Нечто. В ушах зазвенело, значит — это Ангел!

— О! Где здесь туалет? — спросил Ангел, как будто ответ у меня каждое утро на лице написан: черным по зеленому, белым по красному.

— Прямо, милейший, в двухстах метрах на север будет вышка. Повернешь на восток и по характерному запаху пережитков вакхического буйства найдешь искомое.

— Чего-чего?

— Конь бледный в пальто, чевочка с хвостиком, гондон с ушами… Генератор в десяти шагах налево. За ним кусты. Любители острых великолакомств обмывают генератор…

— Красивый будешь, — буркнул вернувшийся Пол, — как рождественская елочка.

— И в этот bloody, bloody Christmas заполыхаешь ты огнями, Святой Антоний. «There’s no light on the Christmas tree, mother, they’re burning Big Louie tonight»⁴.

— Sony, пива хотите? — поправился Ангел.

Влил в меня банку, перелез через генератор и скрылся в кустах. По громкому треску сучьев, шумному падению тела и реву Ниагарского водопада мы заключили: жив еще, Порхатый!

— Я чичас, — Пол внезапно засуетился.

— Нет, старый. Кончаюсь в страшных судорогах. Папа — турецко-подданный… Стань мне заботливой матерью.

— Недосуг. Drug-field в разгаре. А без эйсида и друг — свинья, и гусь не товарищ.

— A-а…, наркополяна?

Drug-field на фестивале открывается в условленном месте в четыре-пять утра. А в девять дилеры тают в воздухе так же быстро, как радуга после дождя.

Пол исчез.

Встал на четвереньки. Скачками гориллы периода брачных игр добрался до палатки «Карлсберга». Держась за металлические штыри, поднимался с полчаса. Застыл извонянием.

— Пива, пжжалсста… Муива, фестивального разлива.

— Бле… — чувак за стойкой тоже понимал, откуда есмь пошло Состояние.

— Blur заменит Soungarden? Я — русский журналист…

— Б-бле-е…

Оклемался. С оттягом почистил зубы. Совершил пробежку трусцой. На глазах у изумленных секыорити сделал двадцать три отжимания на скорость. И оказался в туалете на фестивальном поле. Черт! Предположим, у меня понос. Запираюсь в кабинке, сижу с час, и бегом к сцене. Да, точно, только сумку возьму.

Вернулся обратно. У палатки с «Хот-Догами» лежал Пол Шо — кок из-под Брисбена, мурлыкая под нос: «Неу, You, Mothersucker! Hey, You…», — и выписывал в тетради незатейливые буквицы. «Тихо, мужик, тихо, только не топай. Твоя лежит на сумке. Не шуми — не видишь, я путешествую…»

• • •

Моя? Эта маленькая с солнышком? Чувствуя необыкновенный прилип сил, разом забыл обо всем на свете. Отрезало, сразу, right now, overdrive… Словно кто-то очень добрый прошелся по моей памяти кованым сапогом. Не виноватая я, он сам пришел. И это правильно… The Wind and More.