Книга про Иваново (город incognito)

Потом я опомнился – сижу на веранде перед чашкой порядочно остывшего чая, а за окном раскинулась яблоня – обычная, деревянная: срубил – и полено. Я не понимаю. Да мне и не надо все понимать. Кроме одного. Самое главное в моем ремесле – это отличать свои ощущения от собственных фантазий. Вот где поскользнешься. Но куда это клонит? И как далеко это может завести?

Идешь за водою, а на листьях сирени – жук-пожарник. И внутри сразу: „ползу-ползу-ползу“ – и полетел, перевернулся; следуешь за ним, обрастаешь помаленьку ножками, лапками…

Травинка качается, дверь, шмель – такие ощущения.

Все это было бы обычным безумием, если б не было правдой. Я – за здравый смысл. Здравый смысл – отличная штука. Но надо знать ей цену. Есть вещи обширней.

Там, где живое все сливается в одно первозданное тесто, восхитительную хлябь, откуда появились люди, амфибии, рептилии и рыбы, звери и птицы…

Жизнь – вещество, из которого все строится.

Именно и видишь ее как вещество.

Формы пропадают.

Мир без костей.

Влажная глина.

Отсюда и пляшешь».

10

Есть явь и есть навь – день и ночь наших мыслей, сердца, души, змеиное и птичье.

В идеале одно не мешает другому (и то и другое – открытые двери), но жизнь не может обходиться без столкновений – она так устроена.

Христианская традиция объявила прошлых, языческих богов бесами, демонами, «нечистой силой», тем самым отвергая всякую возможность найти с ними общий язык («Так, – по словам Льва Гумилева, – весьма почитаемый эллинами Аполлон в Апокалипсисе выступает как „дух бездны“, аналог еврейского Абаддонна»). Христианская церковь выталкивала их за порог, в пограничные места, берлоги и дупла, отчего они делались еще жутче и страшнее, как внутренность табуированной, глубокой пещеры.

Вместо того чтобы поднести под ее своды свечу своего заботливого, терпеливого внимания и гуманизма, христианство попросту отдернуло руку, обрубило мечом все попытки контактов с этой областью знания и тем самым само сделало опасным и губительным то, что изначально таковым не являлось.

Граница, искусственно, но, видимо, исторически неизбежно проведенная христианством между явью и навью, ставила под запрет любые исследования, направленные в ту сторону. Все, лежащее за чертой, было заранее объявлено тлетворным, вероломным, связанным с сатанизмом. Не случайно и «черт» – от слова «черта».

Этот отказ мне всегда был непонятен. Если мир единый и неделимый, зачем же объявлять какую-либо из его сторон изначально преступной, подлежащей искоренению? Ведь мир – не оборотень. При всей многослойности он открыт человеку, направлен к нему. Зачем отворачиваться?

Тем и дорог мне Хлебников, что он объявил сестрами русалку и Богоматерь: «Обеим вам на этом свете / Среди людей не знаю места / Невеста вод и звезд невеста».

«Она одуванчиком тела / Летит к одуванчику мира», – пишет он в другой своей поэме, такой же языческой и темной на ощупь.

Конечно, проще наплевать и не разбираться, «не смотреть, не любоваться / в эти утра на закат», но последствия ошибки могут быть слишком дороги.

11

Как-то раз весною в передвижном зоопарке, приехавшем в бывший кинотеатр «Современник», я видел, как полоз заглатывает мышь – он это делает отвратительно медленно: тягуче, безжалостно вправляет ее в глотку. Безобразное зрелище, но глаз не оторвешь – до того гипнотизирует. Мышь уже не видно – затянутая внутрь ломающим кости усилием мускулов, она, словно опухоль, раздула полозу шею, а тот сосредоточенно толкает ее дальше – по изогнутому тулову, в горячую тьму. Голова у змеи при этом неподвижна и приподнята в воздухе, челюсти раздвинуты, из них привысунут раздвоенный язык. Холодные глаза – ни живые, ни мертвые.

Я стоял и смотрел, как будто привороженный, набираясь чего-то, что потом порождало мою поэзию, мой язык, мой стих, тот бездонный колодец, в который соскальзывала моя душа.

Я пишу то, что не умещается в голове.

12

Южский район – пристанище змей.