Книга радости — книга печали

Костя все летал и летал кругами над лесом — и не мог устать, не мог пережечь лихорадочные мысли. И вдруг увидел одинокую фигуру на дороге недалеко от развилки. Сверху не разглядеть было лица, но вся фигура, вся походка — разве ошибешься?! Фартушнайка! И больше никого на дороге.

Вот случай! Вылечить! Очистить душу от всей грязи, от всего мусора!

Костя снизился и полетел бесшумно, по-совиному. Ему казалось, он как рентгеном просвечивает голову Фартушнайки. Тупость и злость переливались там черной жидкостью. Но есть же и в недоразвитой Фартушнайке что-то светлое, что-то настоящее?! Наверное, есть, но залито, зачернено тупостью и злостью! Надо выпустить эту черную жидкость, удалить! И тогда проявится человеческое!

Он спикировал на Фартушнайку и сжал ей ладонями голову — пальцы правой руки на лбу, пальцы левой — на затылке.

— Что?! Кто?! Что за шутки?! Костя?! Немедленно прекратите! Я не в том возрасте! Я вам не Нина! Больно же! Немедленно прекратите!

Черная жидкость, до того равномерно переливавшаяся по мозгу Фартушнайки, теперь взбаламутилась, стала завихряться и скапливаться в затылке. Все идет хорошо! Когда скопится вся, можно будет разом выпустить.

— Да прекратите же! Больно!

Не-ет, он это сделает! Для будущих воспитанников Фартушнайки, для нее самой — он это сделает! Как говорил Сапата? «Момент ответственности!» Костя решил и сделает — вот он, момент ответственности, его ответственности!

Фартушнайка кричала, дергалась, но не могла вырваться из сильных Костиных рук. А Костя вдруг перестал ее слышать — словно кто-то выключил звук.

И вдруг — странное время и место! — Костя получил ответ на вопрос, которым мучился давно, а в особенности с того дня, как ему вручили золотую медаль и аттестат зрелости: он понял, кем бы хотел быть!

Это будут как бы представления. Но не представления. Сеансы. Не театр и не цирк. Ну пусть в цирке. Просто в помещении цирка: потому что удобно быть на арене, в самом центре.

Он будет выходить на арену. Погаснет свет. Совсем погаснет, но слабое сияние сделает его видимым собравшимся. Он протянет руку жестом, каким выпускают птиц, и с раскрытой ладони слетит язык огня, слетит и медленно поплывет над ареной. Снова жест выпускания птицы, раскрытая ладонь — и поплыл еще один язык огня. Друг за другом, один за другим, новые и новые языки огня будут слетать с его ладони и поплывут как снежинки, перепутавшие тяготение и падающие вверх. И на каждого из собравшихся сядут необжигающие языки огня — кому на голову, кому на плечо, кому на руку. Дети станут ловить их, огни будут ускользать, далеко не отлетая, а взрослые будут сидеть неподвижно — кто с огнем на плече, кто с огнем на лбу. И каждый, на кого сядет тот необжигающий язычок огня, станет немного другим, станет лучше — и уже никогда не сможет совершить жестокость и подлость. А они все кружатся и кружатся, падая вверх…

И разом включился звук:

— Больно же! Больно! Я русским языком!..

Ага, вся черная жидкость собралась в затылке — огромная емкость, как подземный резервуар нефти! Надо выпускать.

— Больно!!!

Жидкость не нашла выхода, емкость как бы лопнула — и…

— Да как же Света Витебская?! Как же я?! Как могла?! Неужели…

Фартушнайка дернулась, так что и сильные руки Кости не смогли ее удержать, и стала складываться — в коленях, в тазобедренных суставах, в пояснице, шея подломилась — и превратилась в маленький холмик плоти на дороге. Безжизненный. Сразу ясно, что безжизненный — не нужно ни искать пульс, ни слушать сердце.

Вот как… Вот значит как…

Костя стоял потрясенный: только что была жизнь — и нет. И эти последние слова: «Как же Света?! Как же я?!» Что же убило Фартушнайку: чрезмерное давление собравшейся жидкости, этой эманации собственной злости, лопнувшей как огромная аневризма, или осознание — запоздалое! — своей непоправимой вины? А сам он, Константин Кудияш?! Костя брезгливо посмотрел на собственные руки, только что безжалостно сжимавшие пусть повинную, но голову же!.. Да, момент ответственности, как сказал Сапата, но способен ли Костя выдержать тяжесть такой ответственности?!

Костя взлетел и снова долго летал над лесом, стараясь довести себя до изнеможения — и не мог довести.

Глава четырнадцатая

* * *

Василий Никитич явился на поминки. Он же не виноват. Он же под конец вел себя тихо. А теперь даже полез ко мне с утешениями:

«Душевная была женщина. Деликатная… А что если когда не поделили, так жизнь — она такая… Все не ангелы…»

Я закричал постыдным визгливым голосом — никогда такого и не бывало у меня, а тут прорезался:

«Ступайте вон!.. После всего!.. Кем надо быть?!. Какой цинизм!..»