Книга третья: Горы и оружие

– Зря все это, Таха. Уходи без меня.

Уже опять слышались выстрелы, и ближе словно бы. Таха встал.

– Что ж вы, здесь остаться хотите – умереть героем?

– На этот раз выбора у меня нет… – сказал Мак-Грегор, глядя, как на повязках, под коленями, не спеша проступают пятна крови.

Таха присел на корточки, всмотрелся в Мак-Грегора.

– Слабость мешает вам собраться с мыслями.

– Это верно, – сказал Мак-Грегор, закрыв снова глаза, хмелея от изнеможения, от боли, от подступающего забытья. – Не так все это надо было, не так, – пробормотал он.

– Вы только глаза не закрывайте, дядя Айвр.

– Ильхана мы должны были убить, я знаю, но…

– Да, должны были, а теперь должны выбраться отсюда, чтобы начать все заново на улицах городов, где ждет нас будущее. Не закрывайте глаза и думайте об этом.

Мак-Грегор понимал, что его успокаивают, как ребенка, и хотел сердито возразить, что, несмотря на боль, он в ясном уме, мыслит связно, – но от усилия все спуталось, и он опять провалился куда-то.

– Дядя… Дядя Айвр…

Вокруг темно.

– Мне уже надо идти, – говорит Таха.

– Хорошо, иди.

– Я вам все тут оставил. Вода, хлеб, мясо в рюкзаке. Винтовка лежит у вас слева, автомат кладу справа. Вот так.

– Но это глупо. Автомат возьми с собой.

– Он мне незачем. Слушайте, дядя Айвр. Я, возможно, на несколько дней ухожу. А вы, может, сядете потом, побудете настороже. Но я с шумом уйду – будто мы оба спускаемся. Вы поняли?

– Понял.

– Я ведь не знаю, сколько пробуду там.

– Иди спокойно. Но еду давай поделим…

– Я вернусь, дядя Айвр. Я доставлю вас домой, клянусь могилой отца. Вы только сейчас перетерпите, продержитесь, как симорг с израненными крыльями.

– Иди спокойно. А я посижу тут, подумаю, как дальше быть.

– О тете Кэтрин думайте.

– Ладно.

– Домой вернетесь – и все будет хорошо.

– Ладно, буду думать о хорошем.

– Значит, можно мне теперь идти?

Мак-Грегор кивнул, ощущая, что укрыт спальным мешком, а второй подостлан под спину.

– Посади меня, – сказал он.

Таха посадил его вплотную к скале, подмостил спальный мешок, сказал:

– Запомните: я, возвращаясь, буду вам кричать с подхода. Так что стреляйте в каждого, кто полезет без предупреждения.

– Я не увижу в темноте…

– Тогда просто сосредоточьте мысли и держитесь. Это сейчас главное.

– Ладно.

Таха перешагнул через гребенчатую закраину, ушел. Мак-Грегор слышал, как он скользит с откоса с шумом, с криком; раздалось несколько выстрелов и снова крики – это все Таха, сбивает с толку ильхановцев, целыми десятками, возможно, залегших кругом.

– Сюда, за мной спускайтесь! – кричал Таха где-то далеко внизу.

Над головой густо чернело небо, льдисто холодели звезды, вызывавшие всегда у Кэти сосущую тоску на этих пустынных высотах.

– Сюда, за мной, – опять донеслось слабо-слабо.

Выстрел, еще выстрел, и горная затем тишина, и теперь нельзя спать. Уснуть – значит умереть, и потому надо прижать спину к скале, чтобы резнула боль и разбудила. И, вслух застонав от боли, он вспомнил строку поэта Хайдари из Тебриза, услышанную в детстве от отца. «Жизнь – это боль; но боль – это не жизнь».

И однако, боль сейчас убережет его от смерти. Боль, беда, нерешенность сомнений – вот с чем приходится жить, а не с соловьями, лепестками, розовой водой. И об этом тоже говорил поэт Хайдари, сделавший 986 заключений о боли, жизни и любви. «Отдели их, коль сможешь, одну от другой и от третьей, – сказал Хайдари, – и, разделив, умрешь от пустоты». От пустоты, значит, я не умру тут. Горе Кэти и мука ее не дадут. И зовущая боль осенневолосой Жизи Марго. И вся огромная нерешенность…

А теперь береги силы. Думай четко о Тахе, о трудной задаче думай, стоящей перед парнем. Верь в упругую, непобедимую силу его юности. Положись на его страстную убежденность, на высокое чувство чести, на верность товарищу, стойкость в борьбе, на сыновнюю привязанность, ум, изворотливость, храбрость, крепость, умелость. На истую верность заветам отцов…

– Сюда, за мной, – глухо, но донеслось – совсем уж издалека. И значит, Таха прошел невредимо.

То ли это удаленность, то ли ледяная тьма глушит сознание. Но снова он вжался спиной в скалу и, ощутив резкую, пронзительную боль, понял, что жив и что рано или поздно Таха появится опять на склоне, подаст голос, подымет в путь, – и в том пути откроются, быть может, у Тахи глаза и на альпийские маки, астрагал, на первоцвет и филипии, украшающие горы для жизни и радости, а не для истребительной яростной резни.

ПОСЛЕСЛОВИЕ