Книга третья: Горы и оружие

– Что мы раньше делали во Франции по праву, – говорил он, и в голосе его не слышалось обиды или сожаления, – того теперь приходится добиваться как одолжения. Перемена неизбежная, хоть и тормозящая дело.

В спортивно-гибкой фигуре Ги Мозеля, в безупречной рубашке, безупречном лице, в безупречных французских манерах был смысл и толк, в скандальном же поведении Франции – не было.

Мак-Грегор молча сидел, глядел на звезды, слушал, как провансальские собаки лают внизу в лощине, отодвинувшей от дома сутолоку автострады. Словно издали дошел сквозь лай голос Мозеля: Мозель спрашивал, по какому делу ездил Мак-Грегор в Швейцарию и зачем ходил справляться в банк.

– Почему вы не обратились прямо ко мне?

– Я ведь не знал еще тогда, что вы можете помочь. Не был даже знаком с вами.

– Напрасно Кэти вам не подсказала.

– Нельзя же было мне ворваться и брякнуть: «Здравствуйте, Ги. Знакомьтесь – мой муж. Помогите ему». Слишком уж бесцеремонно.

– Напрасно, – повторил Мозель, но так, что это прозвучало не упреком, а похвалой Кэти. – Так в чем заключается дело?

Мак-Грегор рассказал ему о пропаже курдских денег, о странном молчании и враждебности, с которыми столкнулись курды в своих попытках розыска.

– Они решили, что нужен человек вроде меня, с европейской фамилией и внешностью, чтобы докопаться до правды.

– Прелестно! – сказал Мозель. – И это все?

– Это все, – помедлив, ответил Мак-Грегор. – Меня просто просили разыскать деньги.

– А знаете ли вы, какая о вас здесь прошла слава? – произнес Мозель, улыбаясь своей холодновато-дружеской улыбкой.

– Слава? – встрепенулся обеспокоенно Мак-Грегор.

– Еще бы. Одна уже таинственность ваших связей с курдами, ваша молчаливая причастность! Но помимо того, говорят, что вы спустились с гор с целью, отнюдь не сводящейся к возврату денег.

– Я приехал разыскать деньги. Вот и все.

– Недостаточно романтично, – со смехом сказал Мозель.

– Не до романтики тут, – сказала Кэти.

– Вы не понимаете. Рецепт успеха в таком деле – сгущать тайну, а не прояснять.

– Нет, Ги, – твердо сказала Кэти. – Не надо романтического вздора.

– Но, Кэти, романтический вздор здесь уже налицо, и я советую воспользоваться им.

– О каком романтическом вздоре вы говорите? – спросил Мак-Грегор.

– О мучительном любопытстве, вами возбуждаемом.

Ходят восхитительные слухи о том, что вы убивали турок, партизанили в горах, что вы самоотверженный боец, отдавший себя курдскому делу, и прочее, и прочее.

– Ах, это полнейший бред, – сказала Кэти.

– Разве?

– Бред и глупость.

– Во всяком случае, не следует недооценивать заманчивых возможностей, связанных с таким реноме, – сказал Мозель. – У вашего мужа, – кивнул он на молча хмурившего брови Мак-Грегора, – замечательно самоотрешенный вид. А поскольку подлинную силу всех этических систем составляет самоотречение, то в наши дни этим снова начинают восторгаться. Не правда ли? – обратился он к Мак-Грегору.

– От чего же это я, по слухам, отрешился? – спросил тот.

– Кто знает? – сказал Мозель усмешливо, но дружелюбно. – Вот взгляните-ка на этих женщин. – Он обернулся к двум женским фигурам работы Жермены Ришье, легонько похлопал по бронзе рукой: – Они полны внутренней силы, ибо воплощают отрешенность от себя. Самоотречение.

Кэти засмеялась:

– В жизни не слышала подобной чепухи.

– Я говорю серьезно,- сказал Мозель, по-прежнему улыбаясь. – Вы, Кэти, не понимаете французов.

Но Кэти досадливо отмахнулась:

– Вы просто умничаете.

– Я ведь читал досье Мак-Грегора, – заметил в ответ Мозель.

Вызванный нажатием кнопки, явился слуга, взял опустевшие бокалы. Над зеленой бухтой Ла-Напуль одноглазо и огромно вставала луна. Слуга сказал: «Вечерние известия, мосье» – и, войдя с веранды в кабинет, включил телевизор.

В английском, стерильно-чистом кабинете Мозеля они сели у горящего камина – этот анахронизм оказался весьма кстати весенним ривьерским вечером. И вечер не сулил никаких тревог. Но внезапно на экране появились полицейские в противогазах, точно алебардщики в шлемах с опущенным забралом. И точно на бунтующих средневековых крестьян, ринулись они по тускло освещенному парижскому бульвару на студентов, столпившихся за примитивными баррикадами у площади Эдмона Ростана (после того как, по словам комментатора, их прогнали со двора Сорбонны).

– Да тут бойней пахнет, – проговорила Кэти, выпрямляясь в кресле.

Она и Мак-Грегор напряженно стали вглядываться в растрепанные фигуры сбитых с ног, окровавленных, потерявших сознание людей, которых волокли к полицейским фургонам. Но нигде в этой каше не видно было изувеченной Сеси.

– Надо позвонить тете Джосс, – сказала Кэти.

– Ничего с Сеси не случится, – сказал Мак-Грегор, вдруг опять обретая уверенность в надежности и крепости ее локтей и коленок.

– О, пожалуйста, – сказал Мозель, узнав, в чем дело. Он набрал Париж, дозвонился до тети Джосс. – Алло, тетя Джосс. Говорит Ги Мозель. Прошу прощения, если разбудил вас – время позднее, но Кэти хочет узнать, как там Сеси.

Кэти взяла трубку, а Мак-Грегор – вторую, дополнительную.