Книга в синей обложке

Стены и потолок небрежно выкрашены черной краской, тут и там видны грубые следы валика, под потолком переплетаются толстые трубы. Стиль лофт в сплошь старинном городке производит впечатление настоящей экзотики. Еще недавно здесь находился цех по обжигу фарфора. Предыдущий владелец крупного, но не особо успешного завода на окраине Эдервиля запутался в долгах, не выдержал конкуренции и продал здание по дешевке. Нынешний владелец не намерен возрождать производство. В его планах — создать галерею современного искусства, со скандалом разорвать сонные традиции и превратить Эдервиль в нечто особенное, центр притяжения для фанатов и ценителей неформата. Покуда коммерсант-энтузиаст ограничился тем, что позволил местной драматический студии за собственный счет переделать один из цехов и устроить там пространство для репетиций и представлений. Спектакли посещают преимущественно друзья и знакомые актеров и главного режиссера. Вот и сейчас на тесно составленных фанерных сиденьях примостилось человек тридцать, не больше.

С центра второго ряда Диана наблюдает, как на ярко освещенной сцене мечется и страдает главная героиня. Светлый плащ то развевается, то падает складками на белое платье, руки поднимаются в мольбе к неизвестному божеству. Актриса довольно красива, хоть и не первой молодости. Остальные действующие лица — всего лишь статисты, не более того, их реплики произносятся вполголоса, порой едва различимым шепотом. Они тоже что-то значат в каждом эпизоде, но по умолчанию отходят на второй план. Только когда с потолка внезапно спускается вспышка света, а героиня, бросившись на колени, начинает прилюдно каяться в совершенных злодеяниях, сразу несколько актеров вырастают перед ней угрюмой стеной и выносят свой приговор.

Белы одежды, но под ними грязь и стыд,

Лицо прекрасно, но оно всех лишь пугает.

В свинцовой чаше, что покрыта позолотой,

Отравленное зелье закипает…

Героиня прижимается лицом к дощатому полу сцены, замирает… Похоже, навсегда.

В зрительном зале внезапно включают освещение.

Как-то совсем резко наступил финал, актеры кланяются, взявшись за руки, и скромно исчезают сразу после того, как стихают непродолжительные вежливые хлопки. Однако это еще не все. Появляется режиссер, с которым приглашенные гости уже познакомились перед началом спектакля. Вполне типичная худощавая фигура в потертых джинсах и бесформенном свитере, волосы стянуты в хвост, на лице буквально написано приглашение к плодотворной творческой дискуссии. Он сдвигает одиноко стоящий у стены стул, усаживается на него верхом в непосредственной близости от зрителей. Громко (можно было бы потише, и так акустика отличная) вопрошает:

— Майкл, ну как вам?

Оказывается, после финала предусмотрено что-то вроде обсуждения.

— Очень необычно, — с максимальной деликатностью отвечает Майкл. — И динамика чувствуется…

— А с чего вы взяли, что в дошекспировские времена на сцене играли именно так? — вклинивается в разговор Роджер, который деликатностью не отличается, это не его стиль. — По-моему, не достаточно налепить ярлык, надо ему хоть как-то соответствовать.

Прочие бывшие одноклассники, пусть и присутствуют в зале (куда уж без них), но, к счастью для режиссера, помалкивают. Кэтрин с мечтательным видом обозревает черное пространство вокруг. Возможно, прикидывает, сколько фантастических цветов она могла бы нарисовать на голых стенах и потолке. Или припоминает вчерашний жаркий вечерок в доме у Фреда. Остальные вообще смотрят куда-то в сторону.

Режиссер откликается на недружелюбный выпад:

— Мы опирались на источники. Да и в целом документальное обоснование не играет первоочередной роли, главное — художественное осмысление. Мы так видим ту эпоху, когда чувства и их выражение были намного ярче и проще.

— Общие фразы. Сомнительная аргументация у вас. И к чему этот надрыв, если все сводится к примитивному морализаторству?

Еще один из зрителей, практически полный двойник режиссера, только волосы и брови посветлее, присоединяется к Роджеру.

— Должен тебе сказать, Энди, как твой ближайший друг: с самого начала что-то пошло не так. Не дожимаете почему-то. А может, наоборот, перебор с эмоциями. Вот прошлый спектакль был гораздо лучше. Ты только не обижайся.

— Если уж делать все приближенным к далекому прошлому, то с какой стати у вас на сцене свет электрический? Почему не свечи или факелы? И костюмы, кстати, тоже могли быть аутентичными. Разве обязательно смешивать средневековье и какой-то убогий кэжуал? — продолжает Роджер.

— Вот именно, Энди, — поддакивает ближайший друг. — Тут вы тоже слегка… Как бы тебе подоходчивей растолковать…

На режиссера становится просто жалко смотреть.

Диана неожиданно для себя произносит:

— А мне понравилось. Так проникновенно. И сочувствие главная героиня вызывает. Понятно, что она совершает все эти ужасные поступки не совсем по собственной воле. Как будто кто-то ей диктует сверху.

— Благодарю! Это именно то, что я стремился показать. Вы ведь с самого начала уловили: это рок, сродни античной трагедии? Не правда ли? Хелен — лишь марионетка, без собственной воли и силы.