Книга (Венок Сонетов).

Москва, Карелия, Новгородская область, Петербург: Россия

Так что же это все-таки было?

Я решил записать этот кусочек жизни, пока он еще жив в памяти и не стал воспоминанием, всплывающим иногда – перед сном, в поезде, в праздную минуту. Похожи такие воспоминания на обрывки кино, и даже удивительно, почему этот чужой и суетливый персонаж – это ты сам. Картинки без объема, плоские фигурки, бормочущие  плавно и медленно, или отрывисто, или с театральной страстностью: короче, воспоминания, обрывки, смерть, противоположность тому, что было настоящей жизнью, в которой было радостно, безумно, отчаянно - или очень тоскливо.

Я не согласен. Я, жадина-говядина-турецкий-барабан, хочу оставить все это себе, и сделать это можно только разделив воспоминания с другими. А может, просто хочется таким странным образом прожить все еще один раз...

Протяжные вспышки мгновений, отобранных у памяти. И оставшаяся горечь забывающегося счастья, гаснущего отчаяния, глохнущей страсти, трезвеющего ума. Безысходность нормальности. От которой я прячусь сейчас со стробоскопом в руках.

* * *

Москва, за год до описываемых событий.

Вернувшись домой после нескольких лет во Франции, я ожидал новой жизни. А получил покой.

Унаследованная квартира. И я провел это лето пиля, сверля, стуча и обливаясь потом от июльской жары. Москва за окном, несколько деревьев во дворе издевательски подрагивают листьями под перебирающим их иногда ветерком: «Эй, где-то не здесь, где нет машин – там нас много и еще зеленая трава чтобы спать в нашей тени, и уж тому, кто знает толк в травяной перине, мы пошелестим ласково, оглаживая сны и мысли». Конечно, эту красивую неправду я придумал сейчас, но, выходя покурить на балкон, я всякий раз видел деревья, и они казались мне единственно понятными в этом странном неподвижном мире.

Впрочем, скоро нашлась интересная работа.

Как-то осенью, прогуливаясь среди старых московских улиц и глядя на асфальт под ногами, весь в колдобинах, особо заметных после европейской гладкости, я подумал: «А ведь, кажется, я совершенно счастлив! »

Действительно, у меня были дом, девушка, а любимое дело, которым я занимался раньше для собственного удовольствия, вдруг оказалось кому-то нужным и даже покупаемым. Так что теперь я мог сколько угодно играть словами и составлять их в сочетания, которые оживали иногда волшебной ясностью. Позволяя:

увидеть в понятии «стол» не только ровную поверхность для застолий и определенных видов работ, но и желтую восково-гладкую древесину столешницы с продольно вьющимися красноватыми прожилками, и размытую тусклой лампою тень чашки (и упругое биение в ушных раковинах ритма регги из соседней комнаты), и ворсистые барханы лежащего мохерового полотенца (и странное искривление карабкающейся к потолку белой отопительной трубы), и преломление света в зеленой прозрачной зажигалке, заложенной между страниц открытой книжки, и питерский двор с нелогичными трубами за окном, и себя самого, прикусившего нижнюю губу в лихорадочном поиске слов.

Так что ж, получается: счастье – это когда все достигнуто, ничего не нужно, и можно остаться там, где ты есть, навсегда?

* * *

Потом началась зима.

По утрам (чаще всего поздним, после ночи за компьютером или кухонной болтовни с гостями), я выходил на кухню, с услужливо развернутым в сторону окна креслом, заваривал крепкий чай и смотрел с высоты 12 этажей на заваленные снегом крыши, на голубей, плотно облепивших теплую отдушину под крышей дома напротив, на толсто укутанные фигурки, пробирающиеся сквозь взбаламученные хлопья метели; или, подняв взгляд выше и вдаль, на купол храма Спасителя, сверкавший золотом в ясную погоду, за которым виднелись белые кремлевские колокольни (к оконному стеклу был прислонен бинокль, для удобства разглядывания).

Еще выше было небо. Редкость для Москвы, где неба почти не видать, но здесь оно занимало половину зрения; расчерченное самолетами и косыми дымами котелен, подпертое слева, на другом берегу Москвы-реки, трубою ТЭЦ; а облачными ночами по нему плясали пятна разноцветных прожекторов каких-то вечеринок в центре города.