Книга (Венок Сонетов).

Я дохожу до своего столика и откидываюсь на бледно-пятнистый пластик облицовки вагона. Сосущая тоска. Что же это такое?!?

Я знаю, что нет другого выхода, кроме как любить их. Не нужно подхалимства, словесной патоки и заискивания, потому что любая фальшь быстро станет очевидной, да и вообще не стоит так уж надрываться с этой самой любовью, но если в глубине души не останется хотя бы немного сочувствия и любви, тогда будет очень плохо. Ненависть и презрение пачкают душу, как бы легко и удобно это не было бы, презирать.

И еще мне стыдно. Я смотрю на лица соседей, на которых вся их усталая жизнь, и мне кажется, что это они должны ненавидеть меня, за неучастие в положенном на душу населения России страдании, за всю доставшуюся мне радость, за бродяжничество, за московское благополучие. Но они, в большинстве своем, этого не делают.

Я смотрю за окно. И там снег. Первый мой снег в этом году, присыпавший придорожный гравий, покрывший протяжные поля, с черными прогалинами до горизонта, смутно лесного; безразличная, свободная земля. В вагоне почему-то становится тихо, и слышен стук колес, такой вдруг зимний звук, гулкий в застывшем до весны воздухе.

Я улыбаюсь. Ведь всего два дня назад на меня смотрела рыжая девочка, с улыбкой, и глаза ее лучились любовью.

* * *

Я то засыпаю, то просыпаюсь опять, в ожидании границы, и того, когда наконец вся эта мутота закончится.

В вагоне все уже спят, свет погашен, остались лишь пара-тройка бледно мерцающих неоном потолочных светильников. Иногда мне кажется, что пора, и я вскакиваю, и иду в тамбур курить. Там уже слишком холодно, пол заметен от двери полоскою снега; я возвращаюсь и кутаюсь в спальник. И конечно же, как раз на границе сплю беспробудно.

Проводница обходит вагон и просит подготовить документы, мы ждем двадцать минут, но украинский контроль так и не появляется.

Русский пост через два часа, как раз чтобы успеть наконец глубоко заснуть, и быть разбуженным беспощадным резким светом, внезапно включенным на остановке.

Вначале к моей полке подходит девушка в пограничной форме, смотрит на посольскую бумажку и спрашивает, а где же паспорт. Потом просит подождать, и несет ее куда-то, и приводит высокого и круглощекого капитана. Он водит пальцем по строчкам, находит, и начинается торжественный обмен формальностями:

«А вы знаете, какое сегодня число?»

«1 декабря»

«А срок действия вашего разрешения заканчивается когда?»

«29 ноября».

«Так, собирайте вещи, будем разбираться»

Я вздыхаю. Видимо, без нытья не обойтись.

«Видите ли…»

Он отступает в купе проводницы, чтобы мы остались наедине и мне было легче «договориться».

«… и мне пришлось ехать автостопом, потому что у меня украли все деньги…» ну и все такое.

Он рассказывает про совершенные мной преступления, потом останавливается, внимательно смотрит в глаза и говорит:

«Тебя как звать-то?»

«Михаил», говорю я, думая, что это такой нелепый способ поймать меня на незнании паспортных данных.

«Ну ладно, Миша», говорит он и протягивает руку. «давай, иди. Тебя все равно отпустили бы, просто до утра подержали бы на посту. Зайду к тебе в гости в Москве, если пригласишь»

«Заходите», говорю я довольно нелепо. И добавляю: «Спасибо вам большое!»

Он улыбается (и его лицо сразу становится добродушным, вот как дома, наверное, стоит ему снять форму и повесить ее в шкаф на плечики) и говорит:

«Ну, я ж тоже человек, вижу, похоже у тебя действительно проблемы»

А потом, вспомнив про профессиональное: «Но все равно вы неправы! В следующий раз серьезнее относитесь к документам!»

Конечно же, я соглашаюсь, и каюсь, и обещаю очень серьезно относиться к документам.

Ну, вот и все. До Москвы осталось пять часов сна.

* * *

Москва.

На перроне меня резко прохватывает десятиградусный мороз. Я прохожу сквозь ряды зазывно бормочущих таксистов в кепках с опущенными ушами и подбитых овчиной кожанах, потом, оглушенный обрушившейся из киосков музыкой, выхожу на привокзальную площадь.

Прямо передо мной здоровенный рекламный щит, с портретом Че Гевары на красном фоне и надписью:

Свобода слова за 70 у.е.!

Я снимаю рюкзак, прислоняю его к ограждению подземного перехода, и начинаю хохотать.

* * *

Мне очень холодно, и я подношу сигарету к губам покрасневшими замерзшими руками.

Тут, стоя у подземного перехода, в двух шагах от станции метро, которое быстро-быстро довезет меня домой, я понимаю, что лето кончилось вот сейчас, что за мной захлопнулась большая железная дверь, что нет никакой Братиславы, нет Вены, нет Франции.

Нет больше Яны.

И я знаю, что все происходящее – обязательно к лучшему, ну, или к пользе хотя бы, но мне очень трудно делать вид (а, значит, рано или поздно, в это поверить), что в моей жизни не было сказки.

… Čo to je bolo, Janka?[13]

* * *

Голубые вагоны.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция – Спортивная…»

Москва, декабрь 2002